На словах архиерея Муравьев вздрогнул, вроде бы встрепенулся. Лицо сморщилось, искривилось можно было подумать, что он снова заплачет, но Екатерина Николаевна знала, что мужа мучает почечная колика, для поддержки взяла его за руку и легонько пожала. Николай Николаевич благодарно пожал в ответ и обратился к владыке:
— Ваше высокопреосвященство, вы здесь один владеете даром доносить до мирян Божье Слово. Скажите то, что считаете нужным.
Архиепископ встал, опираясь на свой пастырский посох. Небольшого роста, телом сухой, он был полной противоположностью своего предшественника — Нила и в то же время роднился с ним, как говорится, густым голосом и седым волосом.
— Дети мои во Христе, — молвил владыко, — покойный наш император не нуждается в славословии великие деяния его говорят сами за себя, а то, что мы произносим, есть лишь дань благочестивым традициям. Но вечно живой душе почившего в бозе требуется главная и неоценимая помощь остающихся на сем свете, а именно — наша молитва за нее, могущая умилостивить Господа, посылающего испытания на пути ее к вечному пристанищу. Помолимся же вместе сейчас и повторять будем сие моление каждодневно, пока не познаем сердцем, что душа усопшего обрела покой и блаженство. Молитва краткая, повторяйте за мной: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Николая и прости ему вся согрешения вольная и невольная, и даруй ему Царствие Небесное».
Нестройным хором все старательно повторили и принялись за коливо. Вина и водки на столе не было — церковь этого не одобряла, дабы поминание не превратилось в обычное застолье. Оно и не превратилось: где-то через час волнение от внезапной и невосполнимой утраты улеглось, тем более что после каждого желающего что-то сказать в память об императоре читалась та самая краткая молитва, и все просто устали.
Муравьев слушал и не слушал, что там говорят его близкие люди, — он вдруг настроился на философский лад и думал о смерти. Вот в прошлом году умер Владимир Николаевич Зарин, старинный по кавказской службе друг, бывший с молодой супругой на его свадьбе с Катрин, приглашенный им, Муравьевым, на губернаторский пост в Иркутске, а жизнь взяла их и развела: врагами не стали, но и дружба кончилась, — и с той поры Николай Николаевич нет-нет да и вспомнит это славное семейство, и сердце уколет чувство неоплаченной раскаянием и непонятной вины.
Осенью они с Катрин, возвращаясь с Лены, опоздали на похороны замечательной женщины, Екатерины Ивановны Трубецкой. И тоже в душе поселилась какая-то виноватинка. И понятно, что все смерти в сердце не вместишь — может разорваться, но, тем не менее, ощущение вины растет. Даже перед императором, которому, по большому счету, ничего не должен.
Но — виноват, не виноват — надо жить дальше и делать, что тебе предназначено.
На следующий день Муравьев назначил приведение чиновников к присяге новому государю, и должен был состояться молебен во здравие его величества императора Александра Второго. А пока все принялись за текущие дела, которых было немерено в связи с подготовкой ко второму сплаву. До него оставалось всего ничего, каких-то два месяца.
Николай Николаевич бомбардировал письмами полковника Корсакова, который в Забайкалье занимался сбором войскового снаряжения и формированием линейных батальонов, казачьи части были поручены подполковнику Сеславину. Особенно генерал-губернатора беспокоила непременная, как он полагал, атака англо-французов на устье Амура. Ладно, в Петербурге перехватили карты пролива, лимана и входа в устье реки, а ну как другим каким-нибудь путем они все-таки переправлены за границу, и вражеские корабли, имея столь подробные лоции, зайдут в российские воды, как в свои собственные? Чем их остановить? Поэтому он внимательно следил за тем, как идут к Байкалу обозы с артиллерией, надеясь переправить ее по льду, а не окружной дорогой, как пополняются запасы пороха, свинца, ядер и других снарядов; приказал собрать кузнецов и столяров на Петровский завод к Дейхману — делать станки и лафеты для пушек. Волновало его и строительство казенных судов. Купцы, которых в этом сплаве набиралось довольно много, строили свои баржи и павозки, а вот с пароходом «Шилка» и другими сплавными средствами для войск и переселенцев происходили постоянные задержки: не хватало людей. Поэтому Николай Николаевич страшно разгневался, когда начальник Нерчинских заводов Разгильдеев использовал не по назначению 195 человек, откомандированных на строительство.
Генерал-губернатор приходил в ярость, когда кто-то отступал от его конкретных указаний. Он долго терпел самовольство атамана Забайкальского войска — Запольского, который настолько попал под влияние декабриста Завалишина, что тот начал распоряжаться делами области и давать указания самому атаману, который их исполнял более охотно, чем приказы генерал-губернатора. В своем недовольстве Запольским Муравьев не вникал в суть действий атамана, не разбирался, хороши ли указания Завалишина (который, при всем своем высокомерном самомнении, обладал большими знаниями по хозяйству края и умело их использовал), — он видел, что игнорируются приказы генерал-губернатора, и этого было достаточно. Не нравилась ему и все более активная самостоятельность Невельского, который, правда, регулярно докладывал, почему отступал от конкретных указаний начальства. Но, если генерал без обиняков поставил перед Запольским вопрос об уходе — сначала на лечение, а затем в бессрочный отпуск, то для контр-адмирала готовил почетную, но малодейственную должность начальника штаба при главнокомандующем всеми вооруженными силами Восточной Сибири, то бишь при себе.
Завойко после его прибытия на Амур Муравьев собирался поставить во главе морских сил, Корсакова — начальником сухопутных, а Невельского мягко отстранить от руководства краем. Времена изменились, и он, как полагал генерал-губернатор, должен отойти и не мешать. Тем более еще с этим шпионом напортачил…
2
Завойко на «Авроре», в сопровождении корвета «Оливуца» под командованием капитан-лейтенанта Николая Назимова, прибыл в Де-Кастри 1 мая. До него туда пришли все отправленные из Авачи транспортные суда — «Двина», «Иртыш», «Байкал» и бот № 1. Назимов встретил в Охотском море американского китобоя, и тот сообщил русским, что из Гонолулу вышел большой отряд военных кораблей Англии и Франции.
— Ну, эти сведения уже устарели, — поморщился Василий Степанович, когда капитан-лейтенант доложил ему о встрече. — А китобою этому никто не мог сказать, что мы ушли в Де-Кастри?
— Я, разумеется, не говорил, — смутился Николай Николаевич, — а не сказал ли кто-нибудь другой, гарантировать не могу.
— То-то и оно. Встретится китобой с тем самым отрядом и заложит нас за рупь в ломбарде. Поэтому боцман Новограбленов на своем боте пусть идет на север — наблюдать за ледовой обстановкой в проливе, чтобы мы могли при первой же возможности уйти к Амуру. А всех пассажиров отправим через Кизи в Мариинский пост. Всех и как можно скорей. А то придут англо-французы, захлопнут нас в заливе, как в мышеловке, и потопят вместе с пассажирами.
Высаженным на берег петропавловцам (с чьей-то легкой руки их все называли «камчадалами») предстояло пройти по раскисшей весенней тропе около десяти верст, неся на себе, что было возможно, а через озеро их должны были переправить солдаты и казаки Мариинского поста и зимовавший на Мариинском рейде пароходик «Надежда», которым командовал брат Екатерины Ивановны Невельской мичман Ельчанинов. Пароходик сам вмещал немного, но он мог тянуть на буксире несколько лодок.
