— Что скажешь, Николай Иванович? — спрашивал он Хилковского, плотного 45-летнего казака с хитрыми глазами, по которым сразу было видно, что человек себе на уме. — Ты у нас главный оценщик пригодности земель.
— Да какой я главный? — отнекивался тот. — Может, чуток кумекаю, но и только. От себя могу сказать: городу тут будет просторно, и улицы легко располагать линиями: одни вдоль Амура, а поперешные вдоль Зеи.
— Ваше превосходительство, дозвольте слово сказать? — вмешался командир Усть-Зейского поста сотник Травин, принимавший участие в рекогносцировке. Излишне полный, он еле поспевал за быстро шагавшим генералом, то и дело останавливался, снимая папаху и вытирая заметную лысину фуляровым платком, а потом бегом догонял остальных. Вот и сейчас присоединился к группе как раз на словах Хилковского.
Генерал поворотился к нему с выжидательно-кислым выражением лица. Он был недоволен сотником: будучи оставлен в зиму при продовольственном складе для поддержания возвращающихся войск, Травин потерял 29 человек из своей сотни. Умерли они, разумеется, не от голода тиф, цинга и горячка, сырые землянки (поблизости не было подходящего для строительства леса), нехватка лекарств косили людей одного за другим. Пожилой, опытный сотник, если и был в том виноват, то в малой степени (гораздо большая доля вины ложилась на подполковника Буссе, отвечавшего за обеспечение постов всем необходимым), но такова уж была натура генерала — ему нужно было быстро найти виноватого, чтобы излить на него свой гнев, а кроме Травина никого подходящего не было. Ему и досталось.
Впрочем, основание для начальственного разноса не надо было искать: оно было, что говорится, на виду. В Усть-Зейском посту не было ни часовни (не говоря уже о церкви), ни священника, чтобы предать умерших земле по христианскому обряду. С наступлением весны, как надеялся Травин, пост посетит священник и отпоет покойных, а пока их складывали в опустевшем промороженном складе. В первой партии сплава священник, конечно, был, и всех неупокоенных похоронили, как полагается, но раздраженный генерал припомнил сотнику этот склад с трупами.
Отголоски генеральского гнева чувствовались и сейчас.
— У прошлом годе в летний паводок подтопление было, — пояснил Травин. — Дома надо на рёлке
[111] ставить.
— «У прошлом годе», — почему-то передразнил Муравьев, — понятно. А в этом?
— В этом пока не было. Так же ж еще июнь…
— Наверно, и китайцы тут не селились из-за наводнений, — подал свой голос поручик Венюков. Шишмарев в разговоре не участвовал.
— Эх, жаль, Скобельцына с нами нет, — вздохнул генерал. — Вот он все знает… Ладно, — оборвал он себя, — город нужен как раз против Айгуна, значит, город будет. А пока оснуем станицу. Хилковский и Травин, вот вам мой приказ. А ты, поручик, записывай. Во второй партии сплава идут переселенцы, по большей части казаки. Разрешаю семей двадцать оставить, с выделением им всего необходимого из переселенческого запаса. Немедленно найти подходящий для строительства лес — не может быть, чтобы его не было, — и до зимы тут должны стоять избы для семейных и казарма для холостых казаков. Кстати, Травин, холостых много?
— Да почти все, ваше превосходительство, вытянулся сотник.
— Эт-то хорошо! — Муравьев прошелся перед офицерами. — На первом сплаве один хороший человек, ныне, к сожалению, покойный, — генерал перекрестился, за ним перекрестились остальные, — подсказал мне интересную мысль: направить на новые поселения молодых каторжанок, которые на постах могут быть прачками, стряпухами, поломойками, а с кем из казаков слюбятся — так и замуж могут выйти, и тогда срок каторги с них снимается.
— Ничего себе! — изумился поручик Венюков. — Так их мигом разберут!
— Вот и пусть разбирают. В третьей партии сплава идет баржа или павозок, точно не знаю, с шестью десятками таких молодух. Так сказать, первопроходицы. Ваша задача, господа офицеры, проследить, чтобы не было борделя. Пары сложатся — пожалуйста, а борделя на посту быть не должно!
3
Посольство Путятина застряло в Печелийском заливе Желтого моря, перед фортами Дагу большого города Тяньцзиня, считающегося «воротами Пекина». Китайцы объявили, что послу в столице делать нечего. Трибунал внешних сношений в листе Правительствующему Сенату России пояснил, что предмета для переговоров нет, поскольку граница между Дайцинской и Российской империями от реки Горбицы до Удского края определена на вечные времена, а о неразграниченной территории следует договариваться на месте, а не в Пекине. Кроме того, Трибунал выразил Сенату свое негодование самоуправством генерал-губернатора Муравьева, который под видом защиты устья Амура от англичан занимается заселением Левобережья.
Адмирал пытался жаловаться, что его встречают не так, как положено принимать послов, на что китайцы опять же отписали, что в Тяньцзине посольство никто не ждал по той причине, что место встречи предварительно не было оговорено, что все совещания о важных делах проводятся в пунктах проезда через границу, а Тяньцзинь таковым пунктом не является. Однако из уважения к высокому сану посланника и учитывая, что он прибыл впервые и издалека, Трибунал дает указание гражданским и военным чиновникам лично проводить его по морскому берегу во исполнение законов гостеприимства, но при повторении подобного прибытия никакого сношения с посланником не будет.
Переписка шла почти все лето; Путятин за это время сплавал в Шанхай. С октября 1856 года на юге Китая шли бои — разгоралась вторая опиумная война; Англия и Франция требовали от Пекина права на неограниченную торговлю, открытие портов и допущение постоянных послов в Пекин. Китайское правительство было в полном расстройстве, и казалось странным столь решительное его поведение по отношению к российскому посланнику. Еще более странной выглядела попытка оказать давление на Муравьева, «пристыдить» его за то, что он коварно нарушает двухсотлетнюю дружбу двух государств. Джангин города Сахалян-Ула Фуль Хунга, всегда выказывавший расположение к русским и лично к генералу, посылавший помощь бедствующим солдатам Облеухова, вдруг прислал гонца с пакетом в Усть-Зейский пост, где Муравьев обосновался на все лето.
— «…вы завладеваете насильственно местами серединного государства, — переводил Шишмарев послание джангина, — и, как кажется, вовсе не для отражения англичан, и кажется, на то нет повеления вашего императора… люди здешние крепкого сложения и надменны, к спорам и дракам охотники, и поэтому вам следует пораньше возвратить всех людей и поддержать этим дружеское согласие с нами… Просим тебя, генерал-губернатор, тщательно размысливши высокими мыслями твоими, не разрушать доброго согласия двух государств, но, разъяснивши настоящее истинное дело, написать лист на маньчжурском языке, по рассмотрении которого мы бы посоветовались и решили, и тем избавили бы от хлопот и беспокойства войско двух государств».
— Это писал не Фуль Хунга, — решительно сказал Николай Николаевич, выслушав перевод. И тут же задумался: — Впрочем… могли и заставить: джангин — лицо подневольное.
