Муравьев расстегнул мундир, расслабился и помрачнел.
— Наливай, Ваня, по полной, — сказал, подставляя рюмку. — Выпьем за здоровье государя нашего. Слишком он, видно, занят, коли за три месяца не откликнулся на мой доклад о подписании трактата.
— Жаль, что я не был с вами в Айгуне, — обронил Вагранов, наполняя чарки очищенной водкой. — Такое событие пропустил!
— А-а, — махнул рукой генерал. — Это для нас событие, а для них… — Он снова махнул рукой и едва не сшиб рюмку. — Не ко двору я новому государю. Пора уходить!
— Напрасно вы такое говорите, Николай Николаевич. Может, там никак решить не могут, какую награду вам дать. У вас они, почитай, все имеются, кроме «Андрея Первозванного».
— Мне под «Первозванного» орденское одеяние не на что пошить, — усмехнулся генерал. — Оно, знаешь, какое дорогое!
Иван Васильевич произносил свои слова в утешение генерала, но, можно сказать, попал в точку. Император и министры пребывали в некоторой растерянности: никто не ожидал, что у Муравьева все получится так быстро и так достойно. У них расчет был на Путятина, но Тяньцзинский договор в части пограничного вопроса получился слабее Айгунского. Муравьев уже присоединил территорию больше Франции, а с прицелом на Приморье — это еще целая Италия! И без единого выстрела!
— И как за это награждать?! — спрашивал император канцлера Горчакова, военного министра Сухозанета и министра внутренних дел Ланского. Горчаков и Ланской пожали плечами, а Николай Онуфриевич Сухозанет сказал:
— Пора бы и полного генерала дать. От инфантерии.
— Это обязательно! — с чувством сказал император. — Но он и так у нас обойденный, так что это — не награда.
— Возвести в графское достоинство, — негромко сказал сидящий в стороне Константин Николаевич. — Елена Павловна посоветовала. Муравьев честолюбив, и такое возвышение будет для него лучшей наградой.
— А к фамилии добавить «Амурский» — чтобы сразу отделить от остальных Муравьевых, — внес лепту и канцлер.
26 августа 1858 года государь император Александр II подписал высочайший рескрипт, в котором говорилось: «…Просвещенным действиям вашим обязан этот край началом своего гражданственного возрождения; благоразумными и настойчивыми мерами, вами принятыми, упрочены наши мирные сношения с соседним Китаем, и заключенным вами трактатом дарован Сибири новый торговый путь по реке Амуру, служащий залогом будущему промышленному развитию государства. Столь счастливое для России событие дает вам справедливое право на искреннюю Мою признательность. В воздаяние за таковые заслуги ваши, Я возвел вас указом, сего числа Правительствующему Сенату данным, в графское Российской империи достоинство, с присоединением к имени вашему названия Амурского, в память о том крае, которому в особенности посвящены были в последние годы настоятельные труды ваши и постоянная заботливость.
Пребываю к вам неизменно благосклонным и навсегда доброжелательным».
2
Граф Муравьев-Амурский спешил закрепить за Россией новоприобретенный край. Это видно из его писем брату императора, великому князю Константину Николаевичу, который был куратором-покровителем «Амурского дела». Правда, активным покровителем генерал-адмирал являлся лишь до отъезда с Амура своего любимца Невельского, после — покровительствовал большей частью на словах, однако Муравьев, ослепленный своей личной преданностью делу, продолжал наивно верить в такую же преданность власть предержащих и отчаянно взывал к их содействию. Он не довольствовался ролью «национального героя», но и не хотел быть объектом обвинений в тщеславной поспешности заселения приамурских земель. А таких обвинений хватало — в первую очередь от Завалишина, который, кстати, сам ни разу не был на Амуре, а судил о действиях генерал-губернатора по рассказам людей, либо, как и он сам, обиженных на Муравьева, либо просто недалеких в понимании сути происходящего.
Весьма метко о противниках и врагах амурской эпопеи писал Корсакову Болеслав Казимирович Кукель, начальник штаба войск Восточной Сибири: «Все эти господа, которые так кричат против Николая Николаевича и его управления, разделяются на три разряда: во-первых, это здешнее купечество, люди, которые никому и ничему не доверяют. Им по сердцу прежний порядок, когда они, дав взятку, приобретали незаконное, получали значение и силу между своими; все гнулось перед ними, и приобреталось это значение не образованием, не честным трудом, а просто за наличные деньги. Во-вторых, это прежние чиновники, которые завидуют нам, жалеют прежний порядок, приносивший им деньги; теперь они боятся взять взятку, а другие боятся им дать. Эти господа всегда действуют из-за угла. Но, к счастию, их не так много. Наконец, третьи — это господа, которые, прикрываясь либеральным направлением, хотели бы приобрести весьма нелиберальное влияние на ход дела. Они казнят всё и вся, но сами первые враги всему порядочному и честному. Таких, к счастию, не очень много, но зато это самые отвратительные люди, потому что, прежде всего, они лицемеры…»
Конечно, недочетов, ошибок из-за нерасторопности, а то и пресловутого разгильдяйства исполнителей было предостаточно (что особенно ярко проявилось в организации читинскими чиновниками шестого сплава и вызвало ярость генерала), и это не могло не сказаться на эффективности происходящих грандиозных событий — оживления и оживания огромного края. Но не ошибки и недостатки определяли внешность и суть преобразований — лицом их становились русские поселки, деревни, села и станицы на берегах Амура и Уссури. Однако требовалось не только занимать и осваивать новые земли, но и охранять их от покушений со стороны непостоянных китайцев и последовательных в своих стремлениях англичан, утверждающихся в Китае. А эти задачи могли выполнить лишь казаки. На них и делал главную ставку генерал-губернатор. И, надо сказать, казаки не подводили: несмотря на трудности с продовольственным обеспечением, только за два неполных года появилось 11 станиц.
Кроме того, Муравьев озаботился неопределенным положением Сахалина, который, как он полагал, для полной безопасности нашего побережья должен полностью принадлежать России. Но по этому вопросу надо было договариваться с Японией, и в 1859 году он совершил туда дипломатическое путешествие на пароходе «Америка». Этот вояж ни к каким результатам в международных отношениях не привел, однако оказался весьма полезным для закрепления России на берегах Японского моря. Обследуя на пути в Хакодате побережье к югу от Императорской гавани, Муравьев убедился в перспективности залива Петра Великого и бухты Посьета, расположенной у самой границы Кореи. В первом он приказал поставить военный пост, что было сделано в следующем году и тем самым положено начало Владивостоку; вторую граф определил как крайнюю южную точку российских владений на Азиатском материке, что и нанес подполковник Будогосский на карту, которая готовилась в этом походе для передачи российскому послу в Пекине генералу Игнатьеву. Эта карта сыграла свою роль в дальнейшем, при заключении Игнатьевым Пекинского договора о границах.
Получив в подчинение дополнительно «Францию» и «Италию», Муравьев невольно ощутил себя властителем истинно Восточной империи, однако при всем своем честолюбии не загордился — окунаясь каждодневно в горько-соленый прибой новых нескончаемых забот и волнений, он остро осознал необходимость разделения Восточной Сибири на два генерал-губернаторства (для более успешного управления): так сказать, «морское» — в виде уже имеющейся Приморской области, и «сухопутное» — все остальное, кроме Енисейской губернии, которую он полагал передать Западной Сибири. Граф уже убедился на примерах выделения Якутской, Камчатской и Забайкальской областей, насколько это приближает местные власти к проблемам подведомственных территорий, да и просто к населению, и в своих письмах великому князю начал исподволь проводить эту мысль. Он надеялся «заразить» ею генерал-адмирала, а через него и самого императора. Приехав в Петербург весной 1860 года, Муравьев подал императору докладную записку со своим проектом. Александр Николаевич вроде бы согласился, но передал вопрос на рассмотрение Сибирскому комитету. В Комитет входил почти весь Кабинет министров, который дружно выступил против разделения, и это было понятно: министрам проще иметь дело с одним генерал-губернатором, нежели с двумя, каждый из которых имеет свой норов, да к тому же воспитанниками Муравьева, поскольку он предлагал на эти посты Корсакова и Казакевича. Генерал-губернатором единой Восточной Сибири, по их мнению, должен оставаться Муравьев — по крайней мере до окончательного решения китайского вопроса. Единственное, на что согласился император, — это назначить Муравьеву помощника (естественно, Корсакова) с хорошим годовым содержанием (8 тысяч рублей серебром).
