Невельской горько вздохнул.
Вспомнились воспаленные, полные отчаяния глаза доктора, когда он пришел осмотреть полыхающую жаром восьмимесячную Катеньку. Девочка уже устала плакать и тихо поскуливала, как голодный щенок. Екатерина Ивановна, понуро опустив плечи, сидела подле нее.
— Геннадий Иванович, голубчик, надо что-то делать! Лазарет переполнен, два матроса уже умерли и вот ваша девочка…
— Что?! Умирает?! — вскрикнула жена, Катенька-старшая, ухватив Евгения Григорьевича за полу сюртука и заглядывая ему в лицо. Страшно вскрикнула, каким-то черным голосом, от которого по спине Невельского пробежала судорога.
Он шагнул от изголовья детской кроватки, где стоял, наверное, больше двух часов, хотя Екатерина Ивановна несколько раз пыталась его отправить заниматься неотложными экспедиционными делами. Но он был не в силах отойти, чувствуя, что связан с больным ребенком незримыми нитями, по которым еще может передавать Катеньке свою силу. А сейчас шагнул и обнял жену за опавшие плечи — она отпустила сюртук доктора, повернулась к мужу и беззвучно зарыдала, спрятав лицо на его животе.
Доктор отвел глаза, произнес глухо, ни к кому, собственно, не обращаясь:
— Надежда еще есть. Нужно материнское молоко…
— Вы же знаете: у Екатерины Ивановны нет молока, — с неприкрытой укоризной сказал Невельской.
Разумеется, доктор все знал. Молока у Екатерины Ивановны не было от постоянного недоедания: она наотрез отказывалась получать дополнительное питание, чтобы ничем не отличаться от остальных членов экспедиции. Исхудала до восковой бледности, от прежнего румянца не осталось и следа. Некогда сияющие глаза потускнели и стали еще больше. Обведенные черными кругами, они, казалось, занимали теперь половину лица. Сколько раз Геннадий Иванович рвал себе сердце покаянием, что не внял приказанию Муравьева не брать с собой жену: вот и расплата первого ребенка Катюша потеряла, не вынеся тягот дороги из Якутска в Охотск, второй умирает, не дожив и года…
Знал доктор и о том, что начальник экспедиции сделал все возможное в их условиях, отправив для добывания продуктов молодых членов экспедиции мичманов Петрова и Разградского с казаками, а также опытного приказчика Березина. Но вот чего он не мог знать, так это того, что мичманам было указано попутно с добыванием продуктов для Петровского зимовья восполнять пробелы в исследовании Приамгунского края и правого берега Нижнего Амура, имея в виду скорое занятие залива Де-Кастри и селения Кизи. Невельской даже в этих условиях думал не только о выживании экспедиции, но и о великом деле, взваленном на его плечи императором и Отечеством.
— Надо что-то делать! — повторил доктор Орлов, страдальчески сморщив лицо, заросшее клочковатой пегой бородой. — Нужна печенка, нужен рыбий жир…
— Со дня на день должен вернуться Александр Иванович Петров, — негромко сказал Геннадий Иванович, осторожно поглаживая спину прижавшейся к нему жены. — Я уверен, он привезет свежее мясо и рыбу. А пока поите больных пихтовым отваром. Не мне вас учить.
Евгений Григорьевич махнул рукой и пошел из комнаты, но тут хлопнула входная дверь, и в клубах морозного пара в общую кухню ворвался вестовой Андрей Смирнов.
— Ваше высокоблагородие, Геннадий Иваныч, — заорал он от порога, вглядываясь в комнаты Невельских, и тут же заткнулся, получив по лбу половником от кухарящей Авдотьюшки.
— Ты чего блажишь, полоумный? — прошипела она. — Тюшенька наша еле дышит, а ты базлаешь!
Со своей половины выглянула Харитония Михайловна, из-за ее широкой юбки с двух сторон вынырнули детские головки, но мать шлепнула их по макушкам, они исчезли, а Орлова присоединилась к Авдотьюшке.
Невельской оставил жену у кроватки и вышел в кухню:
— Что случилось, Андрей? — устало спросил он вестового, прикрывая за собой дверь.
— Накован приехал, Геннадий Иваныч, — громким шепотом заговорил Андрей. — С женой! Сюда идут!
— Ты что, не мог остановить? Ты же понимаешь, нам сейчас не до гостей…
— Так ить не в гости — робенок у их! Сонька-т кормящая! С молоком! Они и приехали, потому что про Тюшеньку узнали…
Дверь из сеней распахнулась, и в дом ввалились сначала сияющий, рот до ушей, Накован в собачьей шубе шерстью наружу, подпоясанной кушаком из красной китайки, лисий малахай он держал в руке, от черноволосой головы валил пар, — а за ним Соня-Сакони, одетая, как и муж, только шубка ее была короче, воротник — соболий, а синий кушак вышит бисером. Но главное — в руках она бережно держала продолговатый сверточек-кулек из оленьей кожи, для надежности подвешенный за ремень на шею.
Авдотьюшка и Харитония Михайловна тут же оставили поварские дела и занялись Соней и ее малышом.
Последним вошел подпоручик Орлов. «Слава богу, — подумал Невельской, — Дмитрий Иванович не успел уехать в командировку, будет кому переводить: Орлов хорошо знал гиляцкий язык».
— Здорово, насяльника! — весело сказал Накован. На этом его познания в русском языке кончились, и он перешел на гиляцкий. Орлов переводил. — Сын у нас родился. У Сакони молока много, у твоей бабы его нет, и дочка болеет. Сакони будет кормить твою дочь. Молока хватит на двоих…
Пока он говорил, а Невельской, у которого горло перехватило от осознания, что Бог услышал их с Катенькой молитвы и прислал нежданную помощь, слушал, весь превратившись во внимание, Авдотьюшка и Харитония Михайловна помогли Соне снять шубу и вынуть младенца из кулька. Гилячка осталась в оленьих штанах, синем халате из китайки, расшитом атласными разноцветными ленточками, и мягких сапожках из оленьего камуса. Малыш был завернут в одеяльце из беличьих шкурок, в открытом треугольнике круглилась смугло-розовая мордашка с пупырышкой носа, ярко-красным цветочком рта и двумя полукружьями черных ресниц — сын Накована сладко спал.
— Ка-акой красавчик! Прямо ангел небесный! — заворковали женщины. Соня осветилась счастливой радостью.
— Спасибо, Накован! Спасибо, дорогой! — дослушав, с чувством сказал Невельской и приобнял гиляка. Глаза его влажно блестели. — Давай раздевайся, будем пить чай. И тебе, Соня, огромное спасибо! Евгений Григорьевич, — обратился он к доктору Орлову, — как вы считаете, кормление Тюшеньки не будет опасным для Сони и ее малыша?
Доктор даже головой замотал:
— Нет, Катенька незаразная.
Он вдруг засуетился, подхватил Соню под руку и скрылся с ней за дверью, ведущей на половину Невельских. Соня только и успела, что оглянуться на мужа, который снисходительно махнул ей: «Иди-иди, девку корми». Их ребенок остался на руках Харитонии Михайловны.
Накован и Дмитрий Иванович разделись и присели к столу, который Авдотьюшка сноровисто накрывала к чаю, Харитония Михайловна тихонько баюкала, видимо, проснувшегося гиляцкого мальчонку, а Геннадий Иванович стоял у двери и прислушивался к тому, что творится в комнате. И так же, как прежде он, внимая Наковану, отчетливо слышал сиплое поскуливание дочки, отчего сердце заходилось жалостью, теперь даже через притворенную дверь доносилось сладкое чмоканье, и оно перекрывало для него все кухонные звуки — разговор на гиляцком Орлова и Накована, звяканье Авдотьиных кастрюль и чашек, напев малороссийской колыбельной. Все это было совершенно несущественно по сравнению с причастием к младенческой радости насыщения.
