— Насяльника, — вывел Геннадия Ивановича из блаженного оцепенения голос Накована. Он повернулся к чаевникам, непонимающе уставился на гостя. Тот что-то добавил по-гиляцки и засмеялся.
Орлов перевел:
— Хорошо девка сосет. Однако крепкая баба будет. — И от себя добавил: — Он же охотник, все слышит.
— Переведите, Дмитрий Иванович: Тюшенька поправится, я ему ружье подарю. И стрелять научу.
…Но Тюшенька не поправилась. Видно, перешла рубеж, за которым возврата к жизни нет. Двенадцатого мая Невельские схоронили малышку, и тут силы оставили Екатерину Ивановну — она попросту слегла. Евгений Григорьевич поставил диагноз «нервное истощение» и прописал есть больше молодой черемши (эта полезная во всех отношениях трава уже появилась на открытых солнцу местах) и по возможности гулять на свежем воздухе (слава богу, чего-чего, а свежего воздуха, в отличие от продуктов, хватало в избытке).
Геннадию Ивановичу болеть было некогда, и он тихо радовался своей загруженности делами: они отвлекали от печальных мыслей о страданиях самого дорогого его сердцу человека. Вернее сказать, не отвлекали, а заставляли, хотя бы на дневное время, отодвигать свои горести чуть подальше, потому что по ночам они, эти горести, наваливались невыносимой тяжестью и не давали спать. Он закрывал глаза, старался не ворочаться, дышать ровно и спокойно, чтобы Катенька верила, будто он погрузился в глубокий сон. Чтобы поверила и сама заснула; он знал, что и она лишь притворяется спящей, чтобы успокоить его. И так длилось несколько дней, пока бессонница не довела обоих до полного изнеможения.
— Знаете что, господа хорошие, — заявил доктор Орлов, зайдя проведать Екатерину Ивановну, — на вас смотреть страшно. Кончайте нянькать свои страдания. Жизнь продолжается. Будут у вас еще дети, если, конечно, вы не замыслили с горя умереть.
Ночью они снова лежали без сна, но уже не скрывались друг от друга. В зимовье стояла сонная тишина, только ритмично шуршали волны, накатываясь на галечный берег. В раскрытое окно, затянутое кисеей от комаров, тянуло прохладой. От рассеянного той же кисеей лунного света призрачно светился воздух в комнате, превращая ее в волшебный грот, в котором добрая фея хранила радости и хорошие поступки.
— Доктор прав: жизнь продолжается, — вполголоса, чтобы не услышали соседи, сказал Геннадий Иванович.
— Да, милый, — откликнулась Катенька.
Он повернул голову и увидел ее огромные глаза, блестевшие отраженным лунным светом. Золотые локоны вокруг исхудавшего личика тоже волшебно светились.
— Я люблю тебя, — сказал он.
Катенька выпростала из-под одеяла тонкую руку — на пальце искоркой блеснуло обручальное кольцо, — положила ему на голое плечо и легонько потянула:
— Иди ко мне…
3
По заданию Казакевича Вагранов приехал на Петровский завод. Он должен был присутствовать на испытании второй паровой машины, проследить за ее разборкой и отправкой на Шилкинский завод, а также пригласить от имени генерал-губернатора на открытие сплава всех мастеров, принимавших участие в изготовлении паровых машин и металлических деталей корпуса парохода, во главе с директором Дейхманом. Ивану Васильевичу было немного обидно, что генерал-губернатор не взял его с собой в Кяхту — очень ему хотелось взглянуть в глаза Ребиндеру, теперь, когда стало доподлинно известно, что его «агент» в Маймачине матерый английский шпион Ричард Остин. Когда к Ивану вернулась память, он попытался доказать Николаю Николаевичу, что надо «прощупать» кяхтинского градоначальника, знал ли он, кто именно на китайской стороне работает, как ему казалось, на Россию. Однако Муравьев, который прежде всегда поддерживал своего верного порученца, на этот раз категорически воспротивился самой идее «прощупывания». Он предпочел напрямую спросить об этом Ребиндера, тот, разумеется, возмущенно сказал «нет», и Николаю Николаевичу этого оказалось достаточно. Нет, он, конечно же, допускал, что кто-либо в столице играет на руку ненавистным англичанам, и даже, как говорится, мог указать пальцем — кто, но признать подобное в своем окружении — а Ребиндер входил в его ближний круг, хотя бы потому что был зятем Трубецких, — это, господа хорошие, увольте! Что же, генерал-губернатор, по вашему мнению, в людях не разбирается? Поэтому Иван Васильевич и своими соображениями в отношении Элизы не стал с ним делиться, оставил их при себе — просто как память.
Неприятным последствием предложения Вагранова по Ребиндеру явилось еще и то, что генерал напрочь охладел к контрразведывательной деятельности и стал понемногу отдаляться от Ивана Васильевича, все больше опираясь как на адъютанта на Сеславина — сначала майора, а теперь уже и подполковника. Понятно, тот прекрасно говорил по-французски, окончил Пажеский корпус, в одно время с Муравьевым служил на Кавказе, а у Ивана Васильевича — ни образования, ни знания языка и одна лишь заслуга — в бою под Ахульго спас жизнь командира. Да вот еще — как неожиданный подарок — любовь Элизы и рождение сына. Муравьев относился к виолончелистке с большим уважением, даже почтением, и часть этих чувств, как полагал Вагранов, переносилась и на него.
Теперь, после смерти Элизы и почти полностью прекратившейся адъютантской службы, Вагранов решил перебраться из Белого дома на съемную квартиру, так как решительно не хотел быть приживалом в семье Муравьевых. Вот только с Васяткой будут сложности, но это потом, после сплава, там надо будет найти нянюшку, а пока горничная Лиза охотно водится с сиротой.
Испытания паровой машины проводились в специально выгороженном в цехе углу; Дейхман называл его «бокс» — на английский манер. Машина стояла на возвышении, занимая почти весь угол. Вокруг нее возились рабочие в замасленных робах.
Мастера проверяли узлы, болты и гайки крепления, чтобы, не дай бог, из-за какого-нибудь пустяка, а то и просто недосмотра, не случилось взрыва или даже простой поломки механизма. Здесь такие случаи бывали: однажды сорвало крышку котла, в другой раз не сработал перепускной клапан и вышибло поршень вместе со штоком… Как говорил Степан Шлык, «робячьих нежданок» хватало, что, вообще-то, при известном русском разгильдяйстве, извечной надежде на «авось», выглядело вполне естественно. «Да, — думал директор, — забылись времена герра Петра, который нерадивых и дурноделов самолично колошматил тростью или подвернувшимся под руку дрыном».
Оскар Александрович нервничал: опасался проштрафиться перед личным посланцем генерал-губернатора. Муравьев уже не раз приватно говаривал, что пора ему на повышение, да все никак место подходящее не освобождалось и случая не было, который послужил бы законным для того основанием. Постройка паровых машин, первых в Восточной Сибири, явилась бы достаточным поводом для шага наверх, поэтому Оскар Александрович тихо молился своему протестантскому Христу, чтобы испытание прошло без сучка без задоринки, иначе, как говорит старая пословица: «Böses kommt geritten, geht aber weg mit Schritten»
[47]. И последствия придется долго расхлебывать.
