Под непрерывный колокольный звон отправляющиеся в поход занимали места, отдавали швартовы, с помощью шестов отчаливали от берега. Отвалил от причала и пароход. Его колеса стали постепенно раскручиваться, расплескивая воду широкими лопастями. На палубе заиграл духовой оркестр.
На генеральской лодке подняли два флага — Андреевский, белый с голубым косым крестом, и личный штандарт главноначальствующего — тоже белый с золотым гербовым щитом, коронами и орлами, — над которым трудились Екатерина Николаевна и Елена Сергеевна Молчанова. Гребцы взялись за весла, и лодка вынеслась на стрежень. На носу ее бок о бок стояли генерал и Корней Ведищев. Позади них возвышался Григорий Скобельцын. Он был лоцманом.
Провожающие радостно кричали «ура», в воздух полетели шапки. Гулко ударила заводская пушка, по распадкам окружающих гор прокатилось эхо.
Весла шлепали по воде, на стрежень одно за другим выходили суда и плоты. Кормщики, набранные из плотогонов, стояли на рулевых гребях и все силы и внимание направляли на то, чтобы не было столкновений. Караван растянулся на две с лишним версты, казалось, ему не будет конца.
Но вот за ближайшим поворотом скрылась корма последнего плашкоута, и разом все стихло.
Великий поход начался.
2
До Усть-Стрелки караван шел почти четыре дня, останавливаясь лишь на ночлег. Дневка с обедом была всего один раз, в первый же день, у складочных магазинов Усть-Карийского золотого промысла. Обед, главным блюдом которого для Муравьева и его штаба была огромная белуга, неведомо как заплывшая в Шилку, устраивал опять же Разгильдеев.
Батальон также накормили роскошной ухой, а гражданские, плывшие большей частью на плотах, еду готовили сами — благо припасов хватало.
Муравьев был доволен угощением и отдыхом: он, вообще-то, за последние перед отплытием недели изрядно устал, поэтому позволил себе пару лишних рюмок вина и сейчас расслабленно радовался хорошему дню, яркой весенней природе и отсутствию серьезных происшествий.
Несерьезные — были, но их последствия старались быстро исправить своими силами, не привлекая внимания начальства.
Обед с отдыхом незаметно перетек в ужин, а там и в ночлег.
Молодой секретарь Муравьева по дипломатической части Николай Дмитриевич Свербеев (сын старого дипломата, он после окончания Лицея служил чиновником по особым поручениям в Якутском областном правлении, там его приметил Струве, временно исправлявший должность областного начальника, приметил и рекомендовал Муравьеву для открывшейся вакансии секретаря), не утративший юношеского романтизма, так описывал свои впечатления от этого ночлега: «…Когда совсем уже стемнело, засветились огоньки на левом и правом берегах, задымились солдатские котлы, и денная суета, шум и хлопоты уступили место тишине, изредка прерываемой окликом часового. Не забуду я этой чудной майской ночи, Усть-Карийского привала и целого этого дня, столь полного радостными впечатлениями, столь увлекательного ожиданием дальнейшего плавания по краю неизвестному, о котором так много толковали в Сибири и которого между тем никто не видал воочию».
Знал бы он, чем обернется всего лишь через полгода этот привал для его рекомендателя, к которому он питал искреннюю симпатию!
Зато отлично знал, что делает и чем это может обернуться для того же лица горный начальник Нерчинских заводов — инженер-подполковник Иван Евграфович Разгильдеев, когда во время ужина ненавязчиво наговаривал генерал-губернатору о предвзятости ревизии Усть-Карийского промысла Бернгардом Васильевичем Струве. Он, Разгильдеев, всего лишь стремился к наведению порядка на приисках, порядка, без которого не могли быть добыты те 106 пудов золота, что так пришлись по душе его императорскому величеству. (И за которые генерал-губернатору была объявлена высочайшая благодарность. Но Разгильдеев об этом даже не заикнулся, хотя, разумеется, знал.) А Струве, по молодости лет, по благородному юношескому стремлению всех защитить, собрал жалобы тех, кому не нравился установленный Разгильдеевым порядок, и обвинил его в произволе. А какой же это произвол, если наказываются смутьяны и наказываются по закону? Да, некоторых пороли, ну так что ж, спускать, что ли, противодействие власти? За это никто по головке не гладит, а пример строгости, при всем своем безграничном человеколюбии, показал государь император. Зачинщики мятежа на Сенатской справедливо получили полной мерой, а из остальных скольким были всяческие послабления — и по условиям каторги, и по срокам, и по местам поселения. А он, Разгильдеев, только порол и только за большие провинности. Вот взять хотя бы пьянство. Приказано было — в рабочее время не пить, а они с утра — чуть не в усмерть!
Слышал, нет ли инженер-подполковник про тульские порки пьянчужек, но попал в точку. Муравьев покраснел и спросил, выпрямляясь в кресле, в котором сидел у походного столика:
— И что, они тоже жаловались?
— Жаловались, Николай Николаевич, — вздохнул Разгильдеев, скромно опуская глаза.
— И Струве принимал их жалобы?
— Целую папку собрал!
— Ладно, Иван Евграфович. Вернусь из похода — там посмотрим.
Несмотря на трудности сплава и события, связанные с войной, Муравьев не забыл этого разговора; к нему прибавились некоторые недочеты в управлении Бернгардом Васильевичем Якутской областью — о них генералу доложили, когда он через Якутск возвращался домой, — все это вместе вызвало у Муравьева сильнейшее раздражение и по приезде он не принял Струве с докладом о делах в Иркутской губернии (молодой чиновник управлял ею, пока Венцель замещал генерал-губернатора). Бернгард Васильевич понял, что впал в немилость, и не стал искушать судьбу: сказался больным и подал рапорт об отставке. А вскоре покинул Восточную Сибирь.
Екатерина Николаевна пыталась образумить мужа, но тот закусил удила и не захотел менять гнев на милость. Как говорил сам Струве, генерал-губернатор не простил ему, что он, рядовой чиновник, не дал себя оскорбить.
В Усть-Стрелку пришли поздно вечером. Здесь намечено было подождать отставших. Отставали чаще всего из-за неожиданных мелей: половодье сильно изменило картину фарватера и даже опытные лоцманы и кормщики допускали ошибки, загоняя свои суда на залитые водой берега. И тогда, как добродушно выражались жертвы этих ошибок, приходилось до седьмого пота корячиться, стаскивая и сталкивая баржу или павозок с мели.
Плотам легче: они проходили там, где глубина была всего-то по колено. Столь же просто вели себя все плоскодонные посудины с малой осадкой: не теряй управления, не позволяй вихревому течению себя закрутить, не подставляй бока бойцам, вроде Черного Куцана, — и все будет, как надо. Конечно, чтобы выполнить все эти «не», и рулевые, и гребцы ухряпывались до полного изнеможения, но если гребцы менялись довольно часто, то кормщиков не хватало, сменять их было некому, и к вечеру, вконец измочаленные, они просто не могли стоять на ногах. Не спасало и выделение им помощников — среди них мало находилось толковых, перенимающих опыт, больше использовалась их грубая сила.
