Он прислушался к тому, что говорил по-маньчжурски самый старший переговорщик Кжи-мысыки-фу:
— …экспедиция, которую возглавляет лично генерал-губернатор всей Восточной Сибири, снаряжена по приказу русского императора и не направлена против Китая. Задерживаться ей нельзя, так как она спешит к устью Амура, где ее ждут срочные дела. Генерал-губернатор весьма сожалеет, что почта из Пекина идет слишком медленно…
Все это, в том числе и предложение амбаня подождать две недели, было сказано уже по три раза и надо было что-то решать. Амбань беспомощно оглянулся на советника Чжао Цзаня — тот отрицательно покачал головой. Амбань открыл было рот, чтобы произнести свое предложение в четвертый раз, и вдруг вмешался русский офицер, стоявший за спиной переговорщиков:
— Кондрат Григорьевич, спросите амбаня, что тут делает английский шпион и почему амбань его слушает, — и он, вопреки всякому этикету, показал пальцем на советника.
— А вы уверены, Иван Васильевич, что это английский шпион? — состорожничал Крымский. — Он, конечно, мало похож на чистокровного ханьца, но, может быть, полукровка?
— Он чистокровный англичанин, но и по-русски понимает. Мы с ним дважды пересекались в Забайкалье. Второй раз меня чуть не убили.
— Ну, хорошо, я спрошу.
Крымский спросил. Амбань позеленел.
— Этого не может быть! Это — советник Чжао Цзань из Цицикара. У него есть документ!
Крымский перевел, и тут Вагранов сказал, наверное, самые решающие слова:
— Его советы поссорят Россию и Китай, что и нужно Англии. А амбань получит большие неприятности. Вплоть до отсечения головы.
Амбань поразился тому, что русский почти слово в слово повторил сказанное им, амбанем, советнику Чжао Цзаню. Это не могло быть случайностью, значит, само Небо подтверждает правоту русского. И он решился:
— Я не могу и не буду больше вас задерживать, уважаемые. Мои уполномоченные передадут генерал-губернатору пожелание успешного пути.
Делегация встала и раскланялась. Но от генерал-губернатора у Скобельцына было еще личное поручение, и он обратился к амбаню по-маньчжурски:
— Уважаемый амбань, генерал-губернатор просил выделить каравану китайского лоцмана, знающего удобный фарватер до Нижнего Амура.
Амбань ответил совсем неофициально:
— Сы-ко-бель-цин, мы не имеем такого лоцмана. Сожалею, но помочь не могу.
— Врет, конечно, — говорил Скобельцын товарищам на обратном пути, — но понять его можно. Своя голова дороже.
После ухода русских советник Чжао Цзань был взят под стражу и отправлен в Цицикар. В сопроводительном письме амбань почтительно известил высокого губернатора, что русские признали в советнике английского шпиона.
3
Тридцатого мая караван миновал устье Бурей, а через сотню верст берега резко сблизились и поднялись хмурыми горами с редкими распадками между ними. Кое-где на вершинах шапками сидели облака. Утреннее солнце пряталось за ними, и все вокруг казалось серым и угрюмым.
Вода перестала быть прозрачной, стали видны ее толстые струи, сплетавшиеся в косы, которые вдруг начинали пушиться шипучей пеной. Под скалистыми береговыми выступами закипели буруны.
— Хинган, — сказал Скобельцын Муравьеву. — Хинганские Ворота. Теперь на сотню верст хватим мурцовки.
— А что такое? Будут пороги?
— Порогов, слава богу, не быват, даже при малой воде. Однако быстерь
[61], как на Шилке, бойцов много, зато вобудёнок
[62] можем все Ворота пройтить.
Течение стремительно несло плоты и плоскодонные посудины. Колеса «Аргуни» крутились в обратную сторону, тормозя движение парохода, но это помогало едва-едва.
На переднем плоту у носовых правил стояли Евлан и Ваньша Казаковы — самые опытные плотогоны. Хотя говорить «стояли» было бы совершенно неправильно: вместе с помощниками они работали, как машины, отчаянными усилиями отводя свой плот от опасных скал.
На других плотах картина была точно такая же. Кормщики тоже выбивались из сил.
Люди с шестами выстроились на краю плотов и у бортов плашкоутов, баркасов и павозков, их задача была отпихиваться от слишком приблизившегося скалистого берега. Амур делал крутые повороты, и они переходили, а то и перебегали, с одного края плота на другой или от одного борта к другому.
Крики людей и гудки парохода, шум воды и гулкие шлепки весел и правил отражались от скалистых щек и улетали в распадки.
На плоту Шлыка Кузьма и Гринька, мокрые с ног до головы от брызг и неожиданных ударов волн, матерясь, ворочали тяжеленные правила. Сам Степан с несколькими казаками из полуроты Шамшурина бегали с шестами, отталкиваясь от скал.
Только к вечеру, когда люди совсем выбились из сил, когда невыносимо хотелось бросить все к чертовой матери, упасть и не шевелиться, караван вырвался из теснин и сразу стало светло, закатно-солнечно, ярко зазеленели пологие берега, и речные струи заискрились, рассеивая тысячи разноцветных «зайчиков».
— Тяжеленько тут придется пароходам, — сказал, бросив шест, Муравьев (он, как и другие офицеры штаба, всю сотню верст, забыв про раненую руку, «бодался» с берегами). — Ну да ничего, построим такие мощные, что им любые «ворота» будут нипочем. И вверх и вниз пойдут!
Второго июня караван прошел Сунгари и пятого — устье Уссури. Дальше, до озера Кизи, судя по имеющейся карте, больших притоков не было, зато островов и проток появилось бессчетное количество. Найти среди них главный фарватер стало практически невозможно: никто из имевшихся лоцманов до этих низовий не сплавлялся, а Корней Ведищев, ходивший до устья, уже ничего не помнил. Да если бы и помнил тот свой путь, вряд ли смог бы его повторить: ежегодные августовские разливы уничтожали одни острова и наводили другие, меняли затоки и протоки, образовывали в пойме неожиданные озера и болота.
Местные жители, которые изредка попадались по берегам, ни русского, ни маньчжурского языка не понимали, некоторые говорили по нескольку слов из того и другого, свидетельствуя тем самым, что общались с пришельцами, но помочь в выборе правильного пути не могли. Муравьев на отдыхе одаривал их серебряными монетами, они кланялись, приносили вяленую и свежую рыбу и исчезали в таежных дебрях.
Поэтому караван шел осторожно. С баркасов делали промеры глубин, обозначали фарватер вешками, и кормщики старались по ним вести свои посудины.
— Да-а, увидишь все это своими глазами, — говорил Муравьев Казакевичу, — и поймешь, сколь велики были труды Невельского со товарищи. Издалека все выглядит куда как проще и легче. Одно меня утешает, что помогал им всем, чем мог, и награды за свои труды они получали достойные.
