Конверт был сделан из той же бумаги, что и подложки для рисунков. Стебельков прикинул — если его расклеить, получится правильный прямоугольник, почти квадрат; он может быть носителем секретной информации. А рисунки? Стебельков пригляделся — не слишком ли четкие контуры береговых линий и островов? Особенно виды Де-Кастри — острова на выходе из бухты прорисованы тонко заточенным карандашом, так в природе не бывает, обязательно наличествует дымка, размывающая линии. И художники обычно даже усиливают ее присутствие, придавая тем самым пейзажу некоторую воздушную романтичность. А вот такая прорисовка подчеркивает сам факт существования в этом месте островов и проливов между ними, следовательно, несет в себе определенную информацию. И кому нужна подобная информация? Семен Семенович усмехнулся: тут и консультироваться не требуется — естественно, морякам. Разумеется, не русским, которые там, на крайнем Востоке, о ней конечно же знают.
Итак, первая зацепка есть. Кроме того… Стебельков открыл журнал с перечнем сведений, относящихся к секретным, и нашел: «Устье Амура, Амурский лиман, Татарский пролив, остров Сахалин. Карты и все конкретные данные о берегах и глубинах». А на рисунках Любавина — сплошная конкретика!
В общем, решил Семен Семенович, эти рисунки, письмо и конверт следует подвергнуть проверке всеми методами, которыми располагает «черный кабинет». Дело здесь явно нечисто.
2
Через неделю управляющий «черным кабинетом», действительный статский советник Бутаков явился с докладом к шефу корпуса жандармов и главе Третьего отделения князю Орлову. Обычно Бутаков докладывал по вторникам, четвергам и субботам, а тут попросился на прием в среду.
Алексей Федорович удивленно цокнул языком и подкрутил свои великолепные черные усы, в которых, несмотря на возраст (князю стукнуло 68) не было ни единого седого волоса. Шевелюра уже поросла сединой, а усы молодецки держались.
— Что ему надо-то? — недовольно спросил князь секретаря. По средам он ездил в Конногвардейский манеж заниматься верховой ездой с упражнениями джигитовки — для поддержания формы — и как раз собирался на выход.
— Говорит: надобность безотлагательная, — развел руками секретарь. — Вы же знаете, он не очень разговорчив.
— Да все они там такие, — усмехнулся Орлов. — Дело обязывает. Ну ладно, зови, коли пришел.
Порфирий Никитич извинился за несвоевременный визит и положил перед князем кожаную папку.
Алексей Федорович открыл ее, всмотрелся в бумаги и остолбенел. В папке лежали карты Татарского пролива и его участков, с указанием течений, глубин, опасных мелей, банок и других деталей. Все они были выполнены на оборотной стороне листов с карандашными пейзажами соответствующих мест. Общая карга, судя по сгибам бумаги, рисовалась на конверте.
— Это как же понимать? — растерянно спрашивал князь. — Откуда там взялся шпион?!
— Извольте прочитать письмо, — сухо сказал Бутаков.
— Да прочитал я его, прочитал! Оно ничего не объясняет! — закричал Орлов. — Как я буду докладывать государю?! И что вообще теперь делать?!
Бутаков пожал плечами.
— Письмо перехвачено, секреты никуда не ушли…
— Ты уверен?
— Вот же оно, перед вами.
— Ну, хорошо, Порфирий Никитич. Благодарю за службу. Это тебе зачтется при соответствующем представлении.
— Благодарствую, ваша светлость. Прошу лишь отметить, что непосредственное выявление сего факта — исключительная заслуга заведующего отделением «кабинета» статского советника Стебелькова.
С генералом от кавалерии Дубельтом, своим первым помощником как в Третьем отделении, так и в корпусе жандармов, князь Орлов встретился в Манеже. Погарцевав на скакунах положенное время, они присели выпить чаю в конюховке — так по-простецки конногвардейцы называли вполне приличный кабинет для отдыха офицеров.
За чаем Алексей Федорович поведал начальнику штаба корпуса и заведующему Третьим отделением историю с французским шпионом в экспедиции капитана Невельского. Впрочем, уже не капитана, а контр-адмирала. Государь недавно говорил об этом как о деле решенном.
Что скажете, Леонтий Васильевич? Докладывать государю или нет?
— Докладывать или нет — так вопрос не стоит, Алексей Федорович, — докладывать надо. Но… — генерал сделал многозначительную паузу, и князь насторожился, — но не сейчас.
— А когда же?!
Когда шпион будет пойман и доставлен в Петербург. Надо немедленно отправить Невельскому предписание арестовать этого мерзавца Любавина и препроводить его в столицу. Очень хочется взглянуть негодяю в лицо. Изменник Отечества — это же хуже революционера!
— Ваша правда, Леонтий Васильевич, ваша правда. — Князь задумчиво покрутил усы. — И насчет доклада государю… пожалуй, тоже… — И вдруг оживился. — А не лучше ли послать предписание Муравьеву? И даже не предписание — мы ему предписывать не можем, — а уведомление. Пусть внимательно посмотрит, нет ли рядом еще каких шпионов, например английских. А то устроил у себя филиал «Сюртэ Женераль»! И пускай уже сам отдаст распоряжение Невельскому. Все-таки контр-адмирал подчинен генерал-губернатору, не след нам через его голову прыгать.
3
Вогул затосковал. Вот уже второй месяц он был в команде Александровского поста, и за это время на горизонте не показалось ни одного иностранного судна. С появлением каждого парусника в сердце вспыхивала надежда, но это были русские корабли, сновавшие, как он выразился, между Императорской Гаванью, Де-Кастри и устьем Амура.
Григорий даже толком не понимал, отчего навалилась тоска. Служба его не тяготила — в Иностранном легионе было куда муторнее и тяжелее. Сказать, что так уж сильно тянуло за границу, — тоже не совсем верно. Хотелось, конечно, чего-нибудь получше, чем эти дикие места, но, с другой стороны, когда рядом, бок о бок, русские мужики, когда каждый день, с утра до вечера, слышишь родную русскую речь и не менее родной русский матерок — что от солдат, казаков или матросов, что от офицеров (от них даже чаще) — это, признаться, греет душу. Ну, еще, пожалуй, могло угнетать отсутствие женщин… Могло, но не угнетало, потому что отсутствовали только русские женщины, а местных, аборигенок, — выбирай, не хочу. Приспичит — иди в ближайшее стойбище, и старейшина с радостью предложит любую раскрасавицу. Тут, как говорится, дело вкуса, а местные понимают, что русская кровь добавляет их потомству силы и здоровья. И даже мужья предлагают своих жен — пусть, мол, понесет от русского.
Элизу он вспоминал, но нечасто. Ее облик отдалился, стал каким-то размытым, словно в тумане, и уже не вызывал никаких чувств, кроме жалости, но и жалость не была столь острой, как первое время. С трепетом душевным он представлял себе лишь Мадию — ту прекрасноликую, но обиженную Аллахом бедуинку, которая помогла им с Анри бежать из плена. Эта женщина неизменно вызывала в нем желание стать на колени и молиться. Ее прекрасный образ сливался в его душе с образом Богородицы, Мадонны.
