С сослуживцами отношения у Григория, хотя вернее будет — Герасима Устюжанина, сложились ровные, товарищеские. Только старший матрос Митяй Чуфаров сблизился с ним больше других, наверное, потому, что тоже был туляком, из Богородицка, из крепостных графов Бобринских. К тому же им было интересно друг с другом: Герасим рассказывал приятелю про Иностранный легион, про Алжир и Францию, а Митяй — про удивительные сады и парки, которые устроил в имении Бобринских управитель волости Андрей Тимофеевич Болотов.
— Ты представляешь, Герась, — воодушевленно говорил Митяй, — там голое место было: ни деревьев, ни воды. Лысые горки! Козы паслись! Управитель волости собрат народ, человек двести ал и триста, и поначалу воду подвели — версты за три. Без воды ж никакие сады не вырастут. Опосля давай деревья из лесу возить. Дед мой сказывал: выкапывати дерево вместе с землей и травой, чтобы ни один корешок не повредить, и везли стоймя. А как опустят в яму — их под кажное дерево отдельно копали, — так сразу поливать. И ты представляешь — все принялись!..
Конечно, были и другие разговоры: о купанье и ловле раков в своих любимых реках — у Митяя — Упёрта, у Герасима — Красивая Меча; о кострах в ночном, когда пекли в золе картошку и рассказывали страшные истории про упырей и вурдалаков, и только звяканье колокольчиков на шее пасшихся неподалеку лошадей спасало от нечистой силы; о веселых хороводах с девками и обнимках с ними на сеновале… Да мало ли чего и сколько хорошего можно навспоминать долгими летними вечерами, сидя вдвоем у потрескивающего угольками костра на берегу бухты под шорох набегающих на песок волнишек.
Иногда к их костру подсаживались другие члены команды и даже сам командир мичман Купреянов Яков Иванович. Он только в прошлом году вышел из Морского корпуса, сразу был направлен на Амур, и Невельской назначил его командиром самого, пожалуй, беспокойного поста. Через Де-Кастри шли теперь грузы и люди с Амура и на Амур, а в силу военных обстоятельств передвижения эти были весьма энергическими. Тому способствовала и прорубленная между озером Кизи и бухтой дорога. Яков Иванович, видимо, в силу своей молодости проявлял к рассказам подчиненных искреннее любопытство; особенно он восторгался происхождением шрамов на лбу Герасима Устюжанина, считая их украшением мужественного человека.
— Шрамы у меня не только на лбу, — сказал ему, горько усмехаясь, Герасим.
— Да, я видел их на вашем теле, когда вы купались, — кивнул мичман.
Герасиму хотелось сказать, что не тело он имел в виду, но подумал, что это будет выглядеть глуповато, и промолчал.
Война нарушила все его планы. Из осторожных расспросов старожилов он узнал, что в мирное время месяца не проходило, чтобы не появлялось иностранное судно, главным образом, китобои, но бывали и ловцы морского зверя — котиков, каланов, тюленей. Небольшие корабли Охотской флотилии были в малом количестве и слишком тихоходны, чтобы остановить браконьерство французов, англичан, американцев, испанцев. Особенно нагло себя вели американцы. Они пытались браконьерствовать и после начала войны, но появление в русских водах новых военных кораблей резко умерило их пыл, а французов и англичан, вообще, словно вымело.
Так что надо было ожидать либо нападения противника на русские посты, чего Устюжанин категорически не хотел, либо окончания войны и установления прежнего порядка вещей в Охотском море. Честно говоря, Герасим понятия не имел, как он будет действовать при появлении иностранного судна — ведь до него надо как-то добираться. В распоряжении Александровского поста была шлюпка-шестерка, но, даже захватив ее, вряд ли можно в одиночку куда-то выгрести.
Не знал Герасим Устюжанин, то бишь Григорий Вогул, что точно такой же проблемой был озабочен его побратим — Анри Дюбуа, находившийся от него всего-то в трех сотнях верст к северу, в новой штаб-квартире Амурской экспедиции — Николаевском посту.
Вся экспедиция поголовно была занята подготовкой поста к трудной зимовке. Едва ли не круглосуточно, благо светлые ночи позволяли, на левом берегу Амура, на мысе Куегда и в окрестностях, визжали пилы и стучали топоры: все, кто мог держать в руках инструмент, строили жилье для без малого тысячи человек. На заготовку строительного леса, обнаруженного в свое время на берегах амгуньских и амурских проток Орловым, Бошняком, Чихачевым и другими офицерами экспедиции, Невельской отправил на баркасах самых сильных и крепких мужчин. Бревна вязались в плоты и сплавлялись к Николаевскому. Из одних делали срубы, из других пилили доски, нужные для полов и крыш. Уже был выведен под стропила двухэтажный офицерский клуб, на первом этаже которого располагалась большая зала для общей столовой и различных собраний, а на втором, по обе стороны коридора, — два десятка комнаток на одного-двух человек для бессемейных офицеров. Для семейных возводили отдельные дома, для нижних чинов — казармы.
Андрей Любавин то работал на распиловке, то делал зарисовки строительства и строителей.
Геннадий Иванович, увидев однажды его занятия с альбомом и карандашом, нахмурился было, но, посмотрев рисунки, сказал:
— А ведь вы, Андрей, рисуете историю будущего города. Это не менее важно, чем орудовать топором и пилой. Может быть, даже более.
— Город будет называться Невельсбург, — хотя и шутя, но весьма торжественно заявил Андрей.
Невельской поморщился:
— Ни в коем случае! Он будет называться Николаевском-на-Амуре.
— Но почему? Ведь это вы — строитель города!
— Он строится по высочайшему повелению и по имени повелителя должен быть назван. А добавление «на Амуре» подчеркнет значение этого города. И потом, Андрей, — Невельской придвинулся к Любавину и доверительно сказал вполголоса: — мне не нравится «бург» — это не по-русски.
Они оба засмеялись, понимая друг друга.
— Вы хороший человек, Андрей, — с чувством сказал Геннадий Иванович. — Что-то вы к нам не заходите? Однажды появились и — все! Что-то вас отвратило от моего семейства?
— Да… не надо на меня обижаться, Геннадий Иванович. Просто Екатерина Ивановна очень похожа на мою умершую жену, и мне тяжело… — Любавин не договорил, отвернулся.
Тяжело ему было еще и потому, что не удалось сойтись с Муравьевым лицом к лицу — поквитаться за Анастасию. Да и за Катрин — тоже. Во всех перемещениях Муравьева по Нижнему Амуру судьба, словно нарочно, разводила их во времени и месте. Только однажды он увидел ненавистного человека — когда тот отправился на шхуну «Восток», чтобы плыть в Аян, — но сделать, конечно же, ничего не мог.
Ну, что ж, он подождет еще, а пока будет обдумывать, каким путем уходить из этих краев, когда свершит акт правосудия.
Невельской смущенно потоптался, кашлянул в кулак, тронул Любавина за рукав:
— Держитесь, Андрей, я все понимаю. У всех кто-то умирает, а кто-то рождается. Будет и на вашей улице праздник. Я только сожалею, что уступил вам и в своих записках о вас не говорю ни слова.
— А вы знаете, — повернулся к нему художник, — я недавно прервал заговор молчания: отправил другу десяток своих рисунков. Он тоже художник, оценит мои работы.
