– Эй, что это вы себе позволяете? – пронзительно вскрикивает она. – Да вы знаете, кто я? Вы мешаете работе Центра.
– Тихо! – обрывает ее зеленорубашечник. – У меня есть приказ осматривать каждый автомобиль, зарегистрированный во внутренних кругах, без исключения. Пусть ваша помощница выйдет, я ее сканирую, и можете ехать.
– Она… она спит. Я вынуждена была просить ее отработать двойную смену. Не будите ее, пожалуйста. – Сейчас она жалобно лепечет, и всем своим существом я рвусь к ней на помощь. Но веду себя, как велено: полулежу, беспомощная, свернувшись калачиком, как плод в чреве, и не шевелюсь, даже когда слышу:
– Не прикасайтесь ко мне! – и затем крик боли.
Я не двигаюсь с места; так велела мама, а я верю, что она меня защитит, продолжаю верить, даже когда слышу, как кто-то дергает дверную ручку машины с моей стороны. Мгновение спустя я слегка валюсь на бок – это открывается дверь, к которой я прислоняюсь. Испуганный возглас я заставляю звучать как сонное бормотание и не открываю глаз. Слышится скрип поспешных шагов.
– Оставьте ее в покое! Это моя помощница, она ездит по моему пропуску! Вы не имеете права!
Но я чувствую под мышками чьи-то руки, меня стараются вытащить из машины. Мне хочется сопротивляться, ударить, лягнуть, бежать, кричать, но вместо всего этого у меня получается только одно: еще теснее свернуться и сильнее зажмурить глаза. Ненавижу ощущать себя беспомощной. Но мама велела…
Я тщетно всматриваюсь в темноту, глазам требуется какое-то время, чтобы привыкнуть к ней. Смутно очерчиваются две фигуры: одна стоит, другая валяется на земле. Когда зрение проясняется, вижу: стоит, тяжело дыша, мама, в руке у нее ручной сканер зеленорубашечника. И это он беспомощно лежит у ее ног, негромко постанывая. На виске у него кровь… и на сканере тоже.
Мне приходилось при падении разбивать в кровь колени, раздирать пальцы, влезая на дерево или стену. Но никогда еще я не видела, чтобы кровь текла от удара. Я застываю, пусть даже передо мною враг.
От пропускного пункта доносятся крики. К нам несутся еще трое или четверо зеленорубашечников, хотя за мамой я их едва различаю. Плечи у нее развернуты. Весь облик выдает невероятную решимость.
– Уходи! – бросает мама.
А я не могу оторвать глаз от лежащего на земле зеленорубашечника.
Она хватает меня за плечи и изо всех сил встряхивает.
– Беги что есть мочи и как можно дальше. Укройся где-нибудь в надежном месте, а завтра попробуй попасть в хирургический центр. Пообещай мне, что ни разу не оглянешься. И еще пообещай, что никогда не расстанешься вот с этим.
Она ныряет в машину и, достав рюкзак, прижимает его к моей груди.
– Я люблю тебя, – шепчет она. – Всегда помни об этом. – Затем отталкивает меня от себя с такой силой, что я едва удерживаюсь на ногах. – Беги!
Вот так хорошие матери защищают своих детей.
Любой ценой.
Поворачиваясь, я успеваю заметить, как она, словно пантера, бросается на первого из зеленорубашечников. В предрассветной мгле что-то блеснуло. Неужели он собирается выстрелить в меня? Но мама перехватывает его руку, и пуля летит мимо. От оглушительного выстрела у меня закладывает уши. Звучит новый выстрел, вблизи что-то словно взрывается, и я слышу пронзительный свист прямо у себя над головой.
Настоящие пистолеты. Настоящее, смертоносное оружие.
Пока я, застывшая от ужаса, стою на месте, раздается еще один выстрел. Я вижу, как мама падает, словно подкошенная, и на груди у нее распускается алый цветок. Взор ее, уже угасающий, останавливается на мне, и в нем читается растерянность, и страх за меня, и вопрос: почему ты все еще здесь?
И я пускаюсь бежать. Я представляю собой чистую скорость, без единой мысли, без чувства, без боли. Устремляясь прочь от умирающей матери, я ощущаю только мышцы, только тяжелое дыхание и напряжение всего тела.
12
Я бегу, как автомат, бездумно, бесчувственно, непростительно быстро и простительно тупо. Единственное, что сейчас имеет значение, – не стоять на месте. Я даже почти не могу вспомнить почему, собственно. Одна нога впереди другой; раз-два, раз-два. Даже, когда грохот стрельбы где-то позади меня умолкает, даже когда крики, топот шагов и иные звуки погони сходят на нет, я продолжаю бежать изо всех сил. Потому что ни на что другое не способна.
Когда-то я вот так же бегала по двору, круг за кругом, впечатывая подошвы в землю, прогоняя тоску, до изнеможения, до болеутоления. Тогда я не подозревала, что учусь убивать самую тяжкую боль. Я бегу не от преследующих меня зеленорубашечников. Я бегу от взгляда, застывшего в глазах матери, когда она падала на землю. Взгляда, который говорил, что она счастлива отдать свою жизнь ради моей. Это слишком много. Я не хочу нести бремя ее жертвы.
Мне надо было остаться с ней. Умереть рядом с ней.
И все же я бегу, бегу прочь, неведомо куда. Я потеряла всякое представление о сторонах света. В любом случае, где бы ни находилась, вокруг стоит полутьма, и солнце встанет не ранее чем через два часа. Воображаю, что я бегу в пространстве, где нет ничего, в пустоте. Я даже собственное тело ощущать перестала.
Так что когда через несколько миль я споткнулась обо что-то твердое и, не удержавшись на ногах, рухнула на колени, то в первый момент ничего не почувствовала. Мгновение спустя я вскочила и снова бросилась бежать, но уже через три шага запрыгала на одной ноге. Растянула левую лодыжку.
Наплевать! Я не имею права останавливаться! Я заставляю себя двигаться, но каждый шаг отдается невыносимой болью. Я чувствую, как нога начинает пухнуть, кожа натягиваться.
Нет! Ничто меня не остановит. Потому что, если я ощущаю боль от вывиха, то и другую боль тоже смогу ощутить. Я цепляюсь за ближайшую стену и начинаю вприпрыжку двигаться вперед, останавливаясь через каждые несколько шагов, бережно придерживая на весу левую ногу и морщась от боли. Эта боль, кажется, пронизывает все тело, поднимаясь от ноги к сердцу. В каком-то темном дверном проеме я оседаю, и по щекам у меня льются слезы, я горько и неудержимо рыдаю.
Теперь, когда я перестала двигаться, у меня болит все. Все вздулось и покрылось кровоподтеками. Раньше я не могла остановиться. Теперь же пришла уверенность, что мне суждено лежать ничком на этом пороге до скончания времен. Меня засосет в эту мертвую землю, и никогда уж я не встану.
Я плачу, и постепенно начинаю задыхаться, рыдания мои превращаются в тяжелый, прерывистый хрип. И когда внутри не остается уже ничего – ни слез, ни сил, – меня охватывает удивительное чувство покоя. Из своего убежища в проеме двери я вижу, как поднимается солнце.
Когда проглядывающая в просветах между домами полоска неба начинает розоветь, я обхватываю колени руками и просто смотрю, как мир начинает просыпаться. Я знаю, боль вернется, да по-настоящему теперь никогда и не исчезнет, но сейчас, в это самое мгновенье, ощущая полное душевное и физическое изнеможение, я просто сливаюсь с миром. Интересно, думаю я, не то же ли самое испытывает животное? Любое животное, которое в каждый данный момент, без всяких сожалений и предчувствий, просто существует.
