Я киваю.
– Что вы такое и чем занимаетесь, я знаю. Но хотелось бы знать, кто вы такой.
– Меня зовут… Лэчлэн. – От меня не ускользает возникшая заминка. Он что, решает, говорить правду или придумать что-нибудь? Интересно, на чем он остановит свой выбор?
Я думаю про знакомые глаза и решаюсь предположить:
– …И вы сын того старого человека в рубище, с которым я виделась раньше?
В уголках его губ по-прежнему таится улыбка, но он сдерживает себя.
– Не совсем. На самом деле я и есть тот человек в рубище.
У меня отваливается челюсть.
– А что, неплохая маскировка, вам не кажется?
Все это с трудом укладывается у меня в голове. Мысленно я накладываю ему на лицо слой сажи, воображаю, что от него воняет, что его сальные волосы дико растрепаны, набрасываю на плечи рваную одежду. Если посильнее прищуриться, вполне могу увидеть его таким.
– У меня несколько масок. Бродяга, студент, бестия, женщина. Так людям вроде меня легче передвигаться по Эдему, не привлекая к себе внимания. – Он снова растягивает губы в улыбке. – В отличие от тебя, мне не всегда удается убегать от зеленорубашечников. Признаю: зрелище было впечатляющее.
– Так вы все видели?
Он снова слегка колеблется. Думаю, если бы не тот факт, что люди, такие разные и по-разному интересные и пугающие, вообще для меня внове, я бы вряд ли обратила внимание на его мимику. Что он скрывает?
– Не все. Только самый конец. А вообще-то я тебя искал.
– Так вы про меня знали? – Я пристально смотрю на него. Он кивает, и в голове у меня начинает складываться цельная картина. – Вы – брат Грача?
Лэчлэн снова кивает.
– Слышала бы ты его рассказ! Являешься из ниоткуда, второрожденная, и между тобой и камерами ботов-охранников – только его могучие плечи. Стоп, говорит он, стараясь не дать тебе оказаться в поле зрения ботов. А ты, что делаешь ты?
Я опускаю голову, вспомнив, как повела себя с Грачом. А он ведь старался мне помочь. Я-то думала: какая я храбрая! А произошло то, из-за чего меня едва не схватили. Может, именно это изначально насторожило Центр, может, именно потому там вообще прознали о моем существовании.
– Ну, словом, ему пришлось отвлечь бота в надежде на то, что тому не удастся как следует сканировать тебя. А начальник настолько разозлился на него, что в наказание на шесть недель перевел на дежурство во внешний круг. Что обернулось большой удачей.
– Да уж, если бы Грач не вырубил сегодня своего напарника, меня бы пристрелили.
– Мой брат – хороший человек. Зеленорубашечником он стал, чтобы… выручить меня. Я едва не проговариваюсь, что обратила внимание на его заминку, и вижу, что есть вещи, о которых он предпочитает умалчивать, но вовремя прикусываю язык и перевожу разговор на другую тему.
– Не могу заставить себя поверить, что и впрямь смотрю на второрожденного. Конечно, я всегда предполагала, что я – не единственная, есть и другие, но никогда не рассчитывала встретиться с кем-нибудь из них. И сколько же в городе таких, как мы?
– Не знаю. – Он пожимает плечами и, не давая мне поинтересоваться, видел ли он других второрожденных, спрашивает сам:
– Как ты забралась так далеко от дома?
Легкая тень подозрения.
– Вы что, знаете, где я живу?
– В одном из внутренних кругов, надо полагать. Именно там Грач наткнулся на тебя. Или ты на него.
Я не могу сдержать улыбки, а его ответная улыбка заставляет меня покраснеть. Не могу оторваться от его глаз. Он такой же, как я! Знакомство с Ларк – это потрясающе, но тут что-то совсем иное. Как если бы я обрела семью. Родных людей. Самое себя, в конце концов.
– Ты куда направлялась, когда зеленорубашечники засекли тебя? – настойчиво расспрашивает он.
Я открываю рот, чтобы ответить, но что-то удерживает меня от откровенности. Меня захлестывает неведомое, удивительное чувство товарищества, мне хочется ему верить, но в то же время я понимаю, что вызвано оно, это чувство, лишь тем, что он тоже – второрожденный. Или кажется им. Все случившееся сделало меня подозрительной. Я видела человека с глазами змеи. И если возможно такое, то почему бы Лэчлэну не надеть контактные линзы, делающие его похожим на второрожденного? Что, если все это – ловушка?
– Просто на разведку вышла, – уклончиво говорю я. – Села на автолуп, заблудилась, ну и… оказалась здесь.
Он кивает, но не факт, что верит мне.
– В городе таким, как мы, непросто.
– А как вам удалось продержаться так долго? – спрашиваю я. – Вы с семьей живете?
Он прикусывает губу, и от этого неожиданно становится гораздо моложе на вид.
– Нет. – В коротеньком этом слове заключена целая жизнь.
– Расскажите, – мягко прошу я.
Он начинает говорить, и к концу рассказа к глазам у меня подступают казавшиеся давно выплаканными слезы.
Он не близнец, он родился по случайности. Большинство женщин после родов стерилизуют, но если есть сомнения в том, что первенец выживет, им сохраняют способность к деторождению до тех пор, пока не решат, что опасность гибели первенца миновала, а это как минимум несколько лет. Предполагается, что контроль над рождаемостью налажен на все сто процентов, но, оказывается, ничего стопроцентного не бывает. Грач родился преждевременно и в младенчестве был очень слаб (хотя впоследствии более чем компенсировал свою физическую форму). Лэчлэн был зачат через два года после рождения Грача, и родители – средней руки предприниматели, владельцы небольшой сети продовольственных магазинов – решили сохранить его, а потом укрыть.
– В целом я жил, как, должно быть, жила и ты, – одиноким, всегда беспокойным, всегда немного чем-то недовольным, и про то, что происходит в мире, слышал только от брата, которого этот мир принял с распростертыми объятиями. Родители, насколько я могу судить, любили меня, баловали. Все было хорошо – по большей части. Но теперь-то я понимаю, как тяжело им приходилось жить в постоянном страхе перед арестом. Это были смелые люди… но недостаточно смелые. Все это время они подыскивали для меня приемную семью.
– А как же иначе, – киваю я с пониманием. – Ведь это единственный способ обеспечить второрожденному нормальную жизнь.
– До тех пор, пока мы не откажемся от того, что считается нормальным, – говорит он, и в глазах его вспыхивает искорка страстной решимости.
В общем, родной дом он оставил десяти лет от роду и переехал жить к другой семье. Даже когда тебе шестнадцать, смириться с такой перспективой совсем нелегко, а быть оторванным от семьи в нежном десятилетнем возрасте – такое и вообразить невозможно. Родители расписывали мальчику, какая замечательная жизнь ему предстоит, скрывали слезы, и маленький Лэчлэн всячески старался сделать вид, будто ему не страшно. Может, и впрямь все будет не так уж плохо, говорил он себе.
