Днем я познакомился с одним молодым русским скульптором – польским евреем из Вильны – который одарен незаурядным талантом. Он изваял статую Ивана Грозного, сидящего с Библией на коленях, небрежно одетого, погруженного в мрачное и зловещее раздумье. Я считаю эту статую просто шедевром по исторической и психологической глубине – и по великолепному исполнению. И сделано это каким-то чахоточным, бедным, как церковная крыса, евреем, который и начал-то работать – и учиться читать и писать лишь в 22 года – до этого он был рабочим… Spiritus flat ubi vult
[96]. B этом бедном юноше, уродливом и тщедушном, несомненно, есть искра божия – к сожалению, здоровье его загублено. Его посылают в Италию (но хорошие времена наступили для него слишком поздно). Зовут его Антокольский. Это имя останется.
Я спокойно отобедал у моего старого друга Анненкова. До завтра!
Понедельник, 27/15 февр., полночь.
Я только что вернулся из шахматного клуба, где прочитал официальные сообщения… Итак, Эльзас и Лотарингия потеряны… пять миллиардов. Бедная Франция! Какой страшный удар и как от него оправиться? Я очень живо представил вас и то, что вы должны были перечувствовать… Что ж, это мир – но какой мир! Здесь все полны сочувствия к Франции – но от этого становится еще горше.
Вот как я провел день:
Сегодня утром – длительный визит к художнику Ге, который ваяет бюст Белинского, знаком с ним он не был, а для работы располагал лишь посмертной маской и плохими литографиями. Я постарался помочь ему своими воспоминаниями и думаю, что побудил его сделать полезные изменения. Ге хочет сделать мой портрет, он просит лишь о двух сеансах – он уже сделал превосходный портрет Герцена. Затем я имел долгое совещание со своим редактором – обедал я с теми двумя молодыми русскими – Жуковским и Онегиным, – которых вы видели в Баден-Бадене – потом играл в шахматы в клубе – одну партию выиграл, другую проиграл. Написал письма своему управляющему – в Москву – вот и все. Завтра я снова буду у Луизы.
Павел Алексеевич Анненков – русский литературный критик, историк литературы, мемуарист, друг писателя. Автор одной из самых известных книг о жизни и творчестве Ивана СергеевичаТургенева
До свидания, theuerste, liebste Freundinn
[97]. Будьте здоровы, пишите мне и позвольте мне поцеловать ваши дорогие руки. Да хранит вас небо.
Der Ihriger
[98] И. T
Москва.
Пречистенский бульвар, в доме Удельной конторы.
Четверг, 11(23) марта 1871.
Дорогая и любимая госпожа Виардо, приехал из Спасского мой управляющий и привез мне два письма: одно из Ливерпуля, другое из Лондона. Первое огорчило меня – вас положительно преследует неудача
[99]; второе пролило немного бальзама на мои раны. Ваши «субботы» очаровательны, и я был бы счастлив присутствовать на них – и вскоре буду на них присутствовать. Прежде всего я должен вам сообщить вот что:
1) Я решил не ездить в Спасское – и все устроить здесь.
2) Выехать из Москвы в будущую среду, 10/30 марта.
3) He возвращаться в Петербург, а ехать прямо в Кенигсберг через Смоленск и Витебск.
Кладя десять дней на путешествие – а, по-моему, это гораздо больше, чем нужно – я, как видите, имею все шансы прибыть в Лондон между 10-м и 15-м апреля. Таким образом, задержка будет незначительной, и «вершина горы» осталась уже далеко позади, что наполняет меня радостью.
Холера принимает в Петербурге ужасающие размеры, и я вовсе, вовсе не желаю подвергать себя риску не вернуться на Devonshire placea.
Вот в каком порядке мы с Луизой расположили романсы в Альбоме:
1) «Marchen» (по-русски «Лесная тишь», «Waldeinsamkeit»);
2) «Verfehltes Leben»;
3) «Der Gartner»
4) «Allein» (по-русски) «Ожидание» – attente);
5) «Rosenzeit» (по-русски) «Былое счастье»
6) «Es ist ein schlechtes Wetter»
[100].
Вы меня спрашиваете, имеется ли «хижина и сердце» в истории Луизы. Увы! (я говорю: увы!) ничего подобного нет. Bce то же, что и прежде: горькое и гордое одиночество – около нее несколько существ женского пола в положении рабынь – и будущее – я сказал бы, почти умышленно неопределенно. Она по-прежнему «рубит свои канаты» – чтобы скитаться по волнам. Что касается общества, то она, мало сказать, его не любит – просто ненавидит. При всем том не следует забывать, что она по-настоящему больна. Я, кажется, уже писал вам, что мы с ней много говорили о ее ребенке: это, кажется, льстило ее материнской гордости – но она оставалась непреклонной, как скала. Это существо, отмеченное печатью рока, – к которому, несмотря на невольное отвращение, нельзя не чувствовать глубокой и острой жалости.
Я послал вам хорошую свою фотографическую карточку. Что касается двух портретов, я их и не думал заказывать – портреты редко удаются.
Мои письма доходят до вас очень нескоро… а я-то – когда и как дойдут до меня ваши? Я, разумеется, отдал распоряжения в Спасское. K счастью, скоро этому всему конец.
Прядь моя – раз уж вам угодно осведомляться о ее делах и поступках, опять начинает завиваться.
Мой брат (который, кстати сказать, чувствует себя превосходно и продает лес по баснословным ценам) снесет это письмо на почту, и я кончаю писать, говоря: до завтра. Он благодарит Виардо за память.
Клоди и Марианна! Завтра вы получите колоссальное письмо!!
A пока обнимаю всех и с благоговейной нежностью целую ваши дорогие руки.
Der Ihrige
[101] И. T.
Ура! десятому апреля!
[102]
Полина Виардо – Тургеневу
Лондон, 29 марта 30, Девонширская площадь
О, дорогой друг, спешите возвратиться! He оставайтесь ни часа дольше, чем будет совершенно необходимо. Умоляю вас, если у вас есть хоть малейшее чувство к нам! He надо ехать через Петербург или, по крайне мере, не надо там останавливаться. Обещайте мне, что и на мгновение не задержитесь в этом роковом городе Бога ради.
