Вторник, 24 июня
Я вернулся с утренней прогулки, и в кармане у меня ваше большое письмо. Спасибо тысячу раз – но почему вы не вложили свою фотографию? Вы зря думаете, что я не получил ваших писем. До меня дошли все те, что вы назвали. Я весьма счастлив, что мои «Воды»
[109] вам нравятся больше – и что Виардо не находит их сточными…
Я недавно купил два билета большой австрийской лотереи, один на имя Диди, другой – на имя Марианны (не волнуйтесь, это не стоило дорого – пять флоринов за оба билета), тираж состоится послезавтра, а выиграть можно 100 000 флоринов – Посмотрим.
Сегодня мне гораздо лучше.
О! Когда же я окажусь в Буживале?
Тысяча приветов всем. Очень нежно целую ваши руки. Auf ewig der Ihriger
И. T.
P.S. М-ль Бетти Паоли совершенно такая, как вы сказали: не-вы-но-симая.
2-й P.S. Из всех брошюр и т. n., что пришли на мое имя, отправьте мне, пожалуйста, номер «Вестника Европы». Вы его легко найдете: это толстая оранжевая книга в серо-голубой картонке.
Для Диди
Вторник, 24 июня
Дорогая моя душенька Диди, mein liebstes Madchen
[110], я только что получил твою милую записочку и благодарю тебя за нее. – Одновременно я получил твою фотографию (маминой фотографии не получил) – в Париже она не показалась мне хорошей, и я не думаю, что она таковой была, но в Карлсбаде она доставляет мне бесконечное наслаждение; ведь это твои черты, это твой рот, твой лоб, и глаз, который ближе, очень хорош; а на том, что дальше, сероватое пятно (это часто бывает на фотографиях), что придает ему выражение, тебе не свойственное. Из писем, которые я написал маме и Марианне, ты, должно быть, знаешь обо всех моих делах и поступках; сегодня я могу прибавить, что чувствую себя гораздо лучше, колено больше не болит, вскоре я смогу ходить, углубляться в уединенные чащи лесов (надеюсь, что это стиль благородный и поэтический) и думать о сказке, которую я тебе обещал и которую ты должна будешь проиллюстрировать, и которую я хотел бы сделать как можно более милой, очаровательной и необычной… чтобы она была достойна твоего карандаша! – Возможно, именно это намерение делает ее рождение столь трудным и задержало его до сей поры. Ho я надеюсь на лучшее.
Папа говорит, что в последнее время ты сделала кое-что очень хорошее. – Ура! Надо продолжать так же в Буживале. Теперь для меня Буживаль – то же, что Мекка для мусульман; это цель моего паломничества, и я буду счастлив, лишь достигнув ее. Думаю, что, к сожалению, я лишен возможности вернуться туда к 18 июля; мое злополучное падение в Вене все испортило; но, разумеется, я вернусь ни на минуту позднее, чем это будет в моих силах…
Мне кажется, что это очень немецкий французский – может быть, потому, что я долго беседовал позавчера с г-жой Абаза.
Представь себе, что Карлсбад – что-то вроде длинной кишки – узкая улица, где все толкаются. Каждое утро я пью чай в кафе «Слон» – и забавляюсь тем, что наблюдаю все эти беспрерывно мельтешащие передо мной лица. Если бы я был так же талантлив, как ты, я бы сделал весьма забавные наброски. Есть лица не от мира сего. Есть красивые: в их числе одна высокая полька, похожая на Юнону. Ho все эти лица (я имею в виду красивые) не стоят некоторых, мне знакомых (а тебе?) – более всего любимых.
Ну, вот и страница кончается, а мне остается лишь попросить тебя mir dein lieben Hande zu reichen, die Ich TAUSEND Mal ktisse
[111].
Dein alter И. T.
Тургенев периодически отправлялся в Россию, улаживать финансовые и издательские дела, и это служило еще одним поводом для переписки.
Тургенев – Полине Виардо
Москва, в доме Удельной, конторы,
понедельник вечером, 17/5 марта 79.
Theuerste Freundinn,
Es geht mir
[112] в Москве в этом году по нарастающей, как у Николе
[113]. Вчера, тем не менее, состоялся вечер для больных студентов – хотя разрешение пришло только накануне… и боже мой, что там было! Представьте себе более тысячи студентов в огромном зале Благородного собрания; я вхожу, раздается оглушительный шум, так что впору упасть стенам, крики ура, в воздух взлетают шляпы, потом возлагаются два огромных венца, потом мне в ухо молодой представитель студенчества кричит речь, каждое выражение которой вызывает взрыв; в первых рядах кресел бледный от страха ректор Университета; я, стараясь не подлить масла в огонь, отвечаю, пытаюсь сказать хоть сколько-нибудь не избитое, потом, после чтения, вся эта толпа провожает меня в соседние залы, неистово вызывая меня 20 раз кряду; девицы хватают меня за руки… чтобы поцеловать их!!! Безумие, да и только! Если бы меня не вызволил жандармский полковник самых любезных манер и не затолкал меня в экипаж, быть бы мне там по сию пору. Причину этого я хорошо понимаю; накануне вечно обещаемых и вечно откладываемых реформ, накануне пробуждения к общественной жизни, вся эта молодежь наэлектризована, как лейденская банка; а я служил чем-то вроде машины для ее разрядки. И в этом мои либеральные взгляды повинны, по крайней мере, столь же, сколь литературные заслуги. Если бы эта бедная молодежь не выступала, она бы взорвалась! Bce это не мешает тому, что я был чрезвычайно растроган тем, что приключилось со мной столь неожиданно, и полностью изможден. Сегодня вечером я должен еще читать в Большом театре, но там ничего не случится, а еще завтра все знаменитости здешних партий дают в мою честь чудовищный обед (80 приглашенных), речи наперед! Вот каким образом занимаются политикой, если нет другого выхода. B среду я уезжаю в Петербург; в пятницу состоится последняя лекция в Дворянском собрании; уже неделя, как все билеты разобраны, а потом свобода! свобода уехать… по крайней мере, я на это надеюсь.
Завтра я окончательно узнаю, когда я могу рассчитывать на получение наследства.
Я привезу вам тексты двух приветственных выступлений студентов, мой ответ и завтрашнюю речь, а несколько сравнительно любопытных анонимных писем. Что за бурную жизнь я здесь веду… Решительно, это не по мне.
