От семейных неурядиц она часто спасалась в зале кинотеатра, расположенного в двух кварталах от их дома. Здесь ее ждал совершенно иной мир. Сидя в первом ряду на скрипящем обтертом кресле, с замиранием сердца ждала она того мгновения, когда свет начнет гаснуть и в кромешной тьме вновь произойдет чудо — девочка по имени Трини Монро вдруг перестанет существовать и воспарит к засиявшему полотну. Разве могло такое произойти дома — перед стареньким, вечно бубнящим телевизором? Все карманные деньги Трини тратила на кино, и бывало, что экранные сказки заменяли ей и обеды, и ужины. Глядя на анилиновый рай, казавшийся ей большей реальностью, чем серая повседневность, она твердила себе: «У меня будет так же! У меня все это будет!», свято веря, что рано или поздно ее жизнь станет точь-в-точь такой, как на экране, даже если придется для этого ограбить банк!
Денег в доме хронически не хватало, поэтому Трини подрабатывала где ни попадя: разносила газеты, мыла посуду, потом работала в закусочной, нянчилась с чужими детьми. Ей было абсолютно все равно, что делать, лишь бы оставалось время для ежедневного «кинопогружения». Кино превратилось для нее в наркотик. Даже попробовав в двенадцать лет марихуану, Трини не получила такого кайфа, какой давал ей светящийся в темном пространстве прямоугольник натянутого полотна.
Это был ее мир, где удивительным образом перемешивается естественное и фантастическое. Здесь она находила все: и сокрушительные бездны, и звездные вершины. Другая бездна — куда менее романтичная — ждала ее дома…
Отчим Мэтью Маккейг относился к падчерице как к половой тряпке: в лучшем случае не замечал, в худшем — поддавал ногами. Проворства Трини было не занимать — с малых лет она научилась уворачиваться от его мощных ручищ, единственное, что требовалось, — все время быть начеку. Ее младшие братишки страдали от подзатыльников куда чаще.
Мэтью обратил на падчерицу внимание сразу, едва та повзрослела. Трини было уже тринадцать, и она прекрасно понимала, чего хочет от нее отчим. Он не брал ее силой, поэтому внезапное приобщение к миру взрослых ей даже понравилось. Особенно то, что все должно было происходить в строжайшей тайне — не только от матери, но и от всех вокруг. Так продолжалось года два, пока Мэтью не начал зверски пить. Напившись, он неизменно лез к падчерице. Ему теперь было наплевать, что подумает жена или кто другой. И скоро о его непотребном поведении знали уже многие.
Вот тут-то и начался настоящий кошмар. Трини пришлось испытать все: ловить косые взгляды соседей, слышать на каждом шагу перешептывания за своей спиной, выносить недвусмысленные намеки и издевательства одноклассников. К тому времени секс с отчимом уже потерял для нее всякий интерес. Но отвертеться от потных ласк Мэта было практически невозможно. Если Трини пыталась где-нибудь спрятаться, он все равно находил ее и тогда уже брал силой.
Трини уходила из дома, болталась целыми днями неизвестно где, но потом, голодная и злая, снова возвращалась. Мэтью, как ни странно, не накидывался на нее с кулаками — хотя мать поколачивал регулярно, — а, наоборот, принимался задабривать. И Трини скоро нашла в том выгоду — начала трясти из отчима деньги и на шмотки, и на развлечения. Можно сказать, что она научилась зарабатывать на собственном несчастье.
Но ночью, лежа лицом к стенке, Трини посылала на голову отчима все мыслимые и немыслимые проклятья. Сжимая под одеялом кулаки, она ревела от сознания собственного бессилья. Она ненавидела Мэта, но еще больше она ненавидела себя за то, что не может достойно отомстить.
Тремя годами позже Мэтью Маккейг неожиданно скончался. Вернувшись как-то вечером в изрядном подпитии домой, он упал и ударился виском об угол стола. Жена нашла его только наутро. Трини к тому времени уже вышла замуж и была беременна первым ребенком. Узнав о смерти Мэта, она даже вздохнула пару раз. Что ж, на этот раз за нее отомстила судьба. А жаль… Именно тогда она поняла, что месть — чувство сладкое, хоть и с пикантной горчинкой.
Пока же, оставаясь в домашних застенках, Трини существовала как бы в двух измерениях. Единственными островками счастья, помогавшими ей выжить, оставались киносказки. Но едва только жизнь вступала в конфликт с миром грез, становилось до того тошно и гадко, что уже не крик рвался из души, а вой. И чем прекраснее была очередная сказка, струившаяся на нее с экрана, тем сильнее оказывалось наступавшее вслед отчаяние. В эти минуты Трини ощущала дикую, неодолимую боль и тоску, и только самоудовлетворение в ванной служило ей маленькой разрядкой.
Трини Монро нельзя было назвать идеалисткой. Она давно уже вывела для себя, что деньги — это бумажки, приносящие удовольствия. Но ее не устраивало «усредненное благосостояние». Она хотела стать богатой, очень богатой! А для этого надо было во что бы то ни стало пробиться в самые высокие слои общества. Трини была уверена: настоящая жизнь только там, наверху. И начинается она с той минуты, когда можешь, не кривя душой, сказать себе: «Да, я богат!» А до этого — только мрак и грязь, и больше ничего!
Но Трини вовсе не собиралась добывать счастье упорным трудом — следовать рецепту «американской мечты» не входило в ее планы. Богатство должно было свалиться на нее сразу — с небес! Пока же выход из порочного круга, в котором ее мотало, виделся только один: удачно выйти замуж и как можно скорее.
В семнадцать лет, проводя летом неделю в молодежном лагере, она познакомилась с Виком Дадли. Сын состоятельных родителей, робкий и покладистый. Да она будет из него веревки вить! Какое-то время Трини казалось, что она вытащила тот самый, заветный, билет. Она была в восторге! Слух ласкало даже то, как фамилия Вика гармонирует с ее именем, образуя новое, экзотическое сочетание: «Тринидад Ли».
Но скоропалительное замужество обернулось самой примитивной прозой. Трини и опомниться не успела, как, будто сами собой, завелись дети. Работать теперь приходилось намного больше, чем в юности, а чтобы сходить в кино, не хватало не только времени, но часто и денег. Ни ожидаемого богатства, ни свободы жить ничего не делая, она не получила. Конечно, это было все же лучше, чем сбегáть от монстра-отчима и скитаться по углам, но надежды на хрустальный замок рухнули. Оставалось только смириться с безбедным существованием, которое в перспективе мог обеспечить ей Вик.
Но разве об этом она мечтала? Ей все так же грезились наряды, усыпанные неподдельными бриллиантами, собственные яхты, виллы, самолеты и острова в океане.
Трини не видела радости в заботах материнства. Глядя с детства на вымотанную, дерганую мать, на болтающихся под ногами сопливых братишек, благодаря которым в доме никогда не залеживалось съестное, Трини понимала, что дети — это оплошность, недоразумение, плата за утехи любви, в лучшем случае — обязанность и необходимость, но никак уж не радость и счастье. Поэтому из Трини вышла странная мать. Нельзя сказать, что она ненавидела сыновей, но относилась к ним, словно чужая тетя.
Вик, напротив, бывал с мальчиками излишне мягок, а это, конечно, было не совсем то, что им требовалось от отца. Детям, наверное, пошло бы на пользу, если бы родители отдали их на время в закрытый пансион, и чем раньше, тем лучше.
