Набоков извлек из Чернышевского-легенды Чернышевского-человека – показал его веснушки, близорукость, неудавшиеся попытки написать после «Что делать?» что-нибудь стоящее. Он видел в своем герое не всесокрушающую силу революции, а жертву истории, «полураздавленного каторгой старика», который доживал последние десятилетия так, что «не мог себя упрекнуть ни в какой плотской мысли». Словно иронизируя над надуманным «железным» Рахметовым, который спал на гвоздях, чтобы подготовиться к тяготам ареста и тюрьмы, Набоков сосредоточился на изъянах и слабостях реального человека, попавшего в заключение. Чтобы побороть отчаяние и беспомощность, Чернышевский пишет жене дивные, полные заботы о ее здоровье письма. А по ночам, по донесениям тюремщиков, он «то поет, то танцует, то плачет навзрыд».
Странное соединение насмешки и нежности, «Дар» стал очередным набоковским творением, в котором герой, ни против кого не поднимавший оружия, оказался раздавлен тюрьмой и ссылкой. Когда над миром нависла угроза новых лагерей, Набоков углубился в историю, чтобы изучить корни этого зла.
4
Если творчество требовало от Набокова погружения в прошлое, то насущные дела возвращали к настоящему. В феврале, после поездки Иосифа Гессена в Прагу, выяснилось, что Елена Ивановна серьезно больна. Владимир буквально разрывался: помощь нужна была не только матери. В Праге также жила Евгения Гофельд и обе уже замужние сестры Набокова. У Ольги недавно родился сын Ростислав, первый внук В. Д. Набокова.
Вскоре после переезда матери в Прагу Владимир пообещал забрать ее в Берлин, но теперь, десять лет спустя, был как никогда далек от выполнения своего обещания. Они с Верой решили покинуть Германию – отъезд становился неизбежным, и это грозило дополнительно увеличить расстояние между ними и Еленой Ивановной. Прошлым летом Набоков подумывал о преподавании в каком-нибудь швейцарском университете, что решило бы сразу несколько проблем, но предложений не поступало.
И все же, несмотря на болезнь матери, сгущающийся нацистский кошмар и нехватку денег (которых было то больше, то меньше, но всегда недостаточно), та весна щедро одарила Владимира: 10 мая 1934 года в одной из частных клиник Берлина на свет появился здоровый мальчик. Из клиники счастливый отец возвращался в пять утра. Шагая по улице, наполовину залитой солнцем, наполовину скрытой в тени, мимо витрин с украшенными цветами портретами Гитлера и Гинденбурга, он чувствовал, как сердце наполняется новой любовью – и новыми тревогами.
Вере удавалось скрывать беременность до последнего – возможно, в силу вынужденной скудости рациона, – так что некоторые из друзей, услышав о рождении ребенка, решили, будто их разыгрывают. Сына назвали Дмитрием.
Увы, он появился на свет не в лучшее время. Евреев вытесняли из германского общества; русский еврей считался вдвойне подозрительным. А у Веры, иностранки сомнительного происхождения, не склонной скрывать своих взглядов, к тому же имелись неподходящие связи. Ей доводилось работать переводчицей в доме Альберта Эйнштейна, который стоял на позициях пацифизма и позволял себе критиковать нацистов. За это его лишили гражданства, а в доме устроили обыск. Полиция перевернула все вверх дном в поисках тайника с оружием, однако, к огромному разочарованию властей, так его и не обнаружила. Пропаганда рейха внушала обывателю, что бывший Верин клиент являет собой отвратительный лик проклятого семитизма, а его сложные абстрактные теории приводила как пример маразма, до которого докатилось «либералистическое» университетское образование в Германии.
Даже сподвижникам Гитлера было о чем волноваться. В конце июня – начале июля 1934 года на потенциальных соперников устроили облаву – Ночь длинных ножей, – за которой последовали аресты и казни. В процессе летних чисток погибли, по официальным данным, больше восьмидесяти, по неофициальным – больше тысячи человек.
Вера с нарастающим ужасом читала немецкие газеты, – зато Владимира известия о расстрелах, о которых пресса трубила по всему миру, вполне могли обойти стороной. В разгар работы над «Даром» его посетило вдохновение. На сумасшедшей скорости закончив книгу вчерне, он принялся за новую и писал ее все три дня арестов и убийств, которые больше чем на десять лет закрепили власть за нацистами.
Героя антиутопии «Приглашение на казнь» Цинцинната Ц. где-то в другой вселенной приговаривают к смерти по обвинению в «гносеологической гнусности». Действие, укладывающееся в девятнадцать дней между приговором и казнью, разворачивается в крепости, изменчивой, как театральные декорации. Индивидуалист Цинциннат вынужден противостоять сговорившимся против него тюремщикам, жене и родне, которые стали как будто чужими, и развратной девочке с красно-синим мячом.
В качестве кафкианского наказания за «порочность мыслей» (предвосхитившую «мыслепреступление» Джорджа Оруэлла) Цинцинната не ставят в известность о дате исполнения приговора. Когда герой задумывается, нельзя ли избегнуть казни, другой заключенный говорит ему, что только «в детских сказках бегут из темницы».
В тюрьме царит атмосфера цирка – тот же товарищ по заключению вдруг становится на руки и проделывает акробатический трюк. Скоро и вся его сущность перевернется, ибо на самом деле это будущий палач Цинцинната. Свои последние дни Цинциннат проводит в меняющейся, неустойчивой реальности и только на плахе понимает, что из этой реальности можно выйти, что он может освободиться силой собственного ума. В последний момент Цинциннат под негодующие возгласы тюремщиков, которым испортили представление, сползает с эшафота и мир начинает рушиться.
«Приглашение на казнь» стало для Набокова уже третьим романом (после «Отчаяния» и «Дара»), в котором протагониста лишают свободы не за поступки, а за мысли, слова или за саму его личность. Истории героев-узников разнятся – от чистой фактографии до полнейшей фантастики, но, демонстрируя безумие полицейского государства, Набоков нащупывает новую тему, которой посвятит следующие тридцать пять лет своей жизни.
5
Берлин 30-х вряд ли можно было удивить сказкой-антиутопией: чудовищная комедия полицейского государства каждый день разворачивалась прямо на глазах у жителей. Однако сочиняя свою версию, Набоков мог поворачивать историю в нужное русло, сохраняя над ней некоторый, пусть и воображаемый, контроль.
Гонораров, которые Владимир получал за книги и рассказы, по-прежнему не хватало, а у Веры с работой становилось все хуже. Она организовывала экскурсии по городу для американцев, служила во французском посольстве в Берлине и занималась переводами, чтобы оплачивать медицинские счета отца, доживавшего последние месяцы. Все это время Вера не прекращала редактировать и перепечатывать сочинения Набокова. Теперь положение усугубилось: семья выросла, а нацистские законы против евреев окончательно лишили ее заработка.
Поначалу на эти ограничения смотрели сквозь пальцы. Нуждаясь в стенографистке, нацисты пригласили Веру поработать на проходившем в Берлине Международном конгрессе производителей шерсти, где она записывала речи четырех министров. Когда Вера объяснила, что она еврейка, и поинтересовалась, не смущает ли это нанимателей, те удивились, почему она думает, что их это интересует.
