Быть может, Набоков писал «Себастьяна Найта» по-английски, наивно полагая, что англоговорящие читатели тоже заметят эту тень? Но те благополучно игнорировали гораздо более явные предвестники надвигающегося апокалипсиса. Британское правительство, вызвавшееся принять пятьдесят тысяч детей беженцев, начало было выполнять обещание, но забуксовало на полдороге. Законопроект, предложенный в США в феврале того года, разрешал принять двадцать тысяч детей беженцев, но опрос общественного мнения показал, что больше шестидесяти процентов американцев против такой меры, и проект отклонили еще на заседании комиссии, так и не поставив на голосование. Вскоре после этого британцы, третий год пытающиеся потушить арабское восстание в Палестине, ограничили евреям въезд на Ближний Восток. Бежать стало практически некуда.
После того как Третий рейх аннексировал Австрию, немецкая армия вошла в Прагу. Гитлер занял Пражский Град, тысячелетний символ чешской нации, и наблюдал с балкона, как его солдаты в тяжелых ботинках и шлемах маршируют по замковому двору с винтовками наперевес. Ликующий фюрер объявил своим верным войскам о создании протектората Богемии и Моравии. Это происходило всего в паре километров от дома, где жила мать Набокова.
Для слегшей с плевритом Елены Ивановны аннексия означала потерю скромной пенсии, которую платили чехи, а с ней и последнего источника дохода. Ее здоровье продолжало ухудшаться.
Еще отчаянней нуждаясь в работе, Набоков снова поехал в Лондон. Обращаясь к своему другу Глебу Струве за рекомендательным письмом (и любыми полезными знакомствами, которые тот мог бы ему устроить), Набоков пояснил, что найти возможность жить за пределами Франции – для них «вопрос жизненной важности».
Лондон казался теперь другой планетой. Набоков опять остановился в доме бывшего русского дипломата, где досуг скрашивали с детства памятные радости: просторные комнаты, дворецкий, теннисные матчи, походы в Британский музей и бабочки. Но наслаждаясь всем этим, Владимир и без Вериных напоминаний знал, как мало у него времени и как много поставлено на карту. Тем не менее жена продолжала его торопить. Попытки выхлопотать место преподавателя русской литературы успеха не принесли, и в конце месяца Набоков покинул британскую столицу без каких-либо реальных перспектив.
В Париже его ждали плохие новости. 2 мая умерла Елена Ивановна Набокова. Владимир не рискнул ехать на похороны в подконтрольную немцам Чехословакию. Бояться стоило не только Таборицкого: в Берлине про-нацистская русская газета «Новый мир» призвала посадить Набокова в «кипящий котел» вместе с еврейскими деятелями искусства, чтобы дать дорогу истинно русской литературе.
Зато брат Набокова Сергей, будучи не столь известным, попросил в гестапо разрешения на поездку и успел на похороны. Это был рискованный шаг. Сергея знали в берлинском гей-сообществе, он был знаком с доктором Магнусом Хиршфельдом, чьи труды жгли на площадях шестью годами ранее, и не скрывал от родных своих отношений с Германом. Он и в Париже открыто вращался в кругах, известных своей экстравагантной гомосексуальностью.
После принятия Нюрнбергских законов нацисты обновили правовой кодекс в части наказания за гомосексуализм. Если раньше, чтобы арестовать человека по подозрению в гомосексуальных действиях, требовались доказательства, то по новым нормам доказательной базой могли служить слухи, письмо от друга-гея и даже мысли или намерения подозреваемого.
Закон предполагал «добровольную» кастрацию мужчин-гомосексуалистов – на деле им приходилось делать выбор между операцией и длительным тюремным заключением. Сергей решился ехать на похороны матери, когда кампания против гомосексуализма была в самом разгаре, причем арестованных отсылали не только в обычные тюрьмы, но также в Дахау и Нойенгамме. Иностранных геев трогали реже, но тот факт, что у Сергея не было гражданства, делал его уязвимым, а долгосрочные отношения с Германом, когда-то австрийским, а теперь немецким поданным, повышали риск для них обоих. И все же в мае 1939 года Сергей поехал в Прагу, а затем в письме рассказал Владимиру о похоронах.
6
Июль и август Набоков провел с Верой и Дмитрием в пансионе на Ривьере: это было дешевле, чем жить в Париже. Но вспыхнувшая 1 сентября 1939 года война положила этому лету внезапный и безрадостный конец.
На следующий день после немецкого вторжения в Польшу Набоковы вернулись в Париж. 3 сентября Англия и Франция объявили войну Германии. Через две недели Россия вторглась в Польшу с востока, – страна оказалась разделена на зоны немецкого и русского контроля. Владимиру и Вере требовалось как можно скорее покинуть Францию. Перспектива быть призванным во французскую армию заставила Набокова с удесятеренной энергией хлопотать об американских визах.
Однако другие эмигранты покидать страну не спешили. Критик Марк Алданов намеревался остаться в Париже; Иван Бунин уезжать тоже не планировал. И Соня Слоним никуда не торопилась. В отличие от Веры и Владимира она уже десять лет была счастливой обладательницей французского паспорта и нашла себе постоянную работу. В Париже Соня помогала режиссерам-беженцам с переводом сценариев. Кроме того, она утверждала, что работает на французскую разведку.
В этом качестве, объясняла друзьям Соня, ее попросили приглядывать за немецким переселенцем, который не так давно приехал в Париж по поддельным документам. Должно быть, для знавших, кто это такой, версия прозвучала несколько неожиданно. Речь шла о бывшем коммунистическом пропагандисте, а впоследствии нацистском режиссере Карле Юнгхансе.
Кроме документальных лент об Олимпиадах, Юнгханс снял еще несколько картин для нацистского кино и посвятил два фильма – «Час решений» и «Великая эпоха» – гитлеровскому руководству. Но, по всей видимости, Юнгханс попал в немилость к Геббельсу и Министерству пропаганды из-за какого-то сценария. Он так боялся за свою безопасность, что раздобыл поддельные документы и через Швейцарию сбежал из Германии.
Юнгханс уехал вовремя. Он порвал с нацистской пропагандой как раз в тот момент, когда Геббельс начал с помощью кино навязывать публике очередную версию того, как теперь следует воспринимать иудаизм и евреев. Подобно тому, как двумя годами ранее нацисты противопоставили нью-йоркской выставке мюнхенского «Вечного жида», Геббельс переиначил несколько свежих британских фильмов с явной симпатией к евреям. В противовес фильму Л. Мендеса «Еврей Зюсс» (1934) был снят «нацистский» «Еврей Зюсс» Ф. Харлана (1940). Другая лента, новая версия «Вечного жида», вышедшая на экраны в 1933 году, основывалась на английский пьесе, которая шла на сцене и в кинотеатрах, когда Набоков учился в Кембридже.
Геббельс настаивал, что его «Вечный жид» – Der Ewige Jude – показывает «истинное лицо иудаизма». Он писал об этом проекте в дневнике и обсуждал его с Гитлером. Кино, по замыслу Геббельса, должно пробудить в зрителях дремлющее в них недоверие к евреям, и чем более чуждыми и пугающими будут выглядеть на экране иудеи, тем более жестокие методы к ним можно будет применять.
В устрашающую подборку кадров кошерного убоя вставили фотографии Альберта Эйнштейна и Чарли Чаплина (которых немецкое руководство считало опасными для общества), приправили прочитанной зловещим голосом лживой статистикой – и получился фильм, который должен был раз и навсегда убедить немцев, что еврейский народ порочен и вероломен.
