Николай Набоков, который в 30-е годы сделал себе в Америке имя, написав партитуру к балету «Юнион Пасифик», упомянул о талантливом двоюродном брате в разговоре с массачусетским соседом Эдмундом Уилсоном. Уилсон, видный американский критик, после путешествия в Советский Союз живо интересовался русской литературой. Он дружил с Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом, которого не стало той зимой, работал в журналах Vanity Fair и New Republic и располагал обширными литературными связями.
Увы, Владимир, не слишком практичный в быту, потерял номер телефона Уилсона. Но он написал критику письмо, и они договорились встретиться в октябре в Нью-Йорке, где и завязалась их дружба.
Это была странная парочка. Холодновато-сдержанному Набокову, высокому и тощему, была присуща мрачная грация, усилившаяся от пережитых лишений (при росте сто восемьдесят сантиметров той весной он весил пятьдесят шесть килограммов). Бойкий Уилсон, пухленький, лысоватый, обладал нежным лицом и пронзительным взглядом. Вскоре Уилсон уже направлял Набокову заказы на книжные рецензии, сводя его с редакциями The New Yorker и The Atlantic. Благодаря другим знакомствам Набоков также начал писать для The New York Times и Sun.
Эти первые обзоры предоставили Набокову отличную возможность заявить о себе, но ясно показали, что на заработок внештатного корреспондента семью в Нью-Йорке не прокормишь. Набоков по-прежнему отчаянно нуждался в работе, однако никак не мог с ней определиться. Одно дело отказаться от вакансии велокурьера в издательстве Scribner и совсем другое – отвергнуть Йельский университет. Впрочем, там нужен был не преподаватель литературы, а помощник для проведения летних языковых курсов, и Владимир не захотел работать под началом человека, который с трудом говорил по-русски.
Ни инфляция в Германии, ни лишения во Франции не смогли заставить Набокова отказаться от писательского труда. Вера, которая всегда поддерживала его устремления, была готова работать в инженерной компании и вести стенограммы на немецких конференциях. Борьбу за литературную карьеру мужа она продолжила и в Штатах. Владимир не пойдет на первую попавшуюся американскую должность, он дождется работы, связанной со словесностью.
Недавно завязавшаяся дружба с Эдмундом Уилсоном продолжала приносить Набокову дивиденды. Уилсон – в кругу друзей Пончик – радовался, что встретил энтузиаста, разделяющего его одержимость русской литературой. В письмах к знакомым он характеризовал Набокова как «удивительно умного человека» и зондировал почву в надежде совместно поработать над переводами Пушкина и комментариями к ним.
У Набокова и Уилсона было много общего и помимо того, что оба жили литературой. Ни тот ни другой не умели водить машину, оба в обыденной жизни полагались на своих женщин. Оба обладали физическими способностями, которые не вязались с их внешностью: субтильный Владимир великолепно играл в футбол и боксировал, а Уилсон, на вид рыхловатый, был отличным пловцом, а однажды, к изумлению друга, сделал кульбит прямо в офисе Vanity Fair. К несчастью, Уилсон много пил, обрекая себя на прогрессирующую подагру. Имея за плечами два брака и рискуя разрушить третий, он совершенно не следил за своим здоровьем, которое начало резко ухудшаться.
Общим для Набокова и Уилсона был также дух противоречия. Ни тот ни другой не любили ограничивать себя принадлежностью к каким-либо группам, хотя Уилсону была свойственна постоянная, почти религиозная жажда политической справедливости. (Хемингуэй написал об одной из книг Уилсона, что нет бы тому «просто рассказывать», – а он «порывается вместо этого спасать души».) Уилсон был на четыре года старше Набокова и гораздо охотнее заигрывал с литературными школами и политическими движениями, впрочем, иногда казалось, будто он берется отстаивать какую-нибудь идею или выдающуюся личность лишь для того, чтобы потом обрушить на нее сокрушительную критику. Так было с его увлечением поэзией символистов, с собутыльниками Фицджеральдом и Хемингуэем. И со Сталиным.
Уилсон наблюдал финансовый крах Соединенных Штатов и в тридцатые годы основательно изучил моральные изъяны страны. Он пережил Великую депрессию и освещал процесс парней из Скоттсборо, показав, как американская судебная система грубо и многократно попирает права девяти чернокожих подростков. Он ездил смотреть, как работают шахтеры в Западной Виргинии, присутствовал при забастовке в округе Харлан, штат Кентукки, где лидеры профсоюзов и члены Коммунистической партии отбивали атаки полицейских.
Поэтому десять лет сталинского террора не смогли разрушить симпатий Уилсона к социализму. Как и многие другие левые, он считал, что Ленин и Троцкий освободили Россию от царизма и начали движение навстречу социальному равенству. Подобных взглядов Набоков разделить не мог.
Через два месяца после первой встречи они увиделись на ужине у бывшего ученика Набокова, с сестрой которого Уилсон познакомился в Москве. После этого Уилсон отправил Набокову экземпляр своей последней книги «На Финляндский вокзал». История революции прослеживалась в ней от первых ростков, проклюнувшихся в XVII веке, до Ленина, которого Уилсон назвал «одним из самых великих альтруистов». Книга писалась шесть лет и заканчивалась эпизодом прибытия Ленина в апреле 1917 года в Санкт-Петербург, откуда тот готов был повести страну в светлое будущее.
Набоков, выросший в двух милях от Финляндского вокзала и живший в самом центре города, где происходили ключевые события 1905-го и 1917 годов, давно составил себе мнение о Ленине. Вполне возможно, что он озвучил его как раз за тем первым ужином с Уилсоном, поскольку дарственная надпись на книге гласила: «Владимиру Набокову с надеждой, что эта книга изменит его мнение о Ленине к лучшему».
Уилсон закончил книгу на кульминационной ноте – это был сильный стилистический ход, к тому же позволивший умолчать о первых волнах террора и том, что принесли стране и народу последующие десятилетия большевистского правления. Дописывая книгу, Уилсон и сам понимал, что она несовершенна и несвоевременна. В письме к другу он жаловался, что подгадал со своим «Финляндским вокзалом» как раз к моменту, когда Советы собрались вторгнуться в Финляндию. Биограф Уилсона Джеффри Мейерс впоследствии замечал, что справедливее было бы закончить книгу аннексией финских территорий.
Уилсон пользовался сугубо проленинскими источниками, и все же в портрете вождя сумел избежать однобокости. Автор не обошел стороной ни события 1917 года, когда Ульянова отправляли в Россию в пломбированном вагоне, ни джекил-хайдовскую фразу, которую Горький приводит в своем очерке: «Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя – руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми». Уилсон (вслед за Горьким) счел ее доказательством того, что прагматик и практик Ленин был отнюдь не лишен эстетического чувства.
Вообще-то надежда Уилсона помочь Набокову понять Ленина была столь же призрачна, сколь некорректна была его интерпретация поступков вождя. С тем же успехом Набоков мог внушать Уилсону «верный» взгляд на президента Герберта Гувера, если бы тот упек отца Уилсона в тюрьму, придушил демократию и захватил власть в США, засадив за решетку или расстреляв всех, в ком видел угрозу. Вероятно, к тому времени Набоков уже успел пропитаться чувством глубокой благодарности к Уилсону, иначе их дружба не выдержала бы подобного демарша.
