Через год после начала расследования Кеннан в письме к Николаю выражал глубокое сожаление и возмущался реакцией властей, но все-таки советовал другу отозвать заявление, что Николай и сделал.
У других родственников Набокова переход к послевоенному быту протекал более гладко. Княгиня Елена Слоним-Масальская обосновалась в Швеции и работала там переводчицей. Зинаиду Шаховскую, бывшую свояченицу Николая и давнюю почитательницу литературного таланта Владимира, чествовали во Франции за заслуги перед Сопротивлением. Шаховская освещала Нюрнбергский процесс и, подобно Эдмунду Уилсону, ездила в Грецию делать репортажи о конфликте, вспыхнувшем там после окончания Второй мировой войны.
Даже для Николая Набокова все в итоге обернулось удачно. На заседании «Конгресса за свободу культуры», проходившем в июне 1950 года в Германии, он призывал к тому, чтобы, двигаясь вперед, «строить организацию для войны». Оскароносный актер и ветеран Второй мировой Роберт Монтгомери, также присутствовавший в зале, подхватил идею: «Ни один человек искусства, достойный этого высокого звания, не может оставаться нейтральным в битвах нашего времени».
Призывы противопоставить советскому культурному натиску демократическую контрпропаганду выглядели более чем оправданными, поскольку за день до начала конференции подконтрольная СССР Северная Корея вторглась на территорию Южной Кореи, подконтрольную Америке. Тем проще было воплотить идею, которая вынашивалась уже не один месяц, – превратить «Конгресс за свободу культуры» в постоянно действующую организацию. Вскоре после образования этого органа антикоммунистической пропаганды Николая Набокова избрали его генеральным секретарем.
5
Если не считать единственной попытки устроиться на радио «Голос Америки», Владимир Набоков избегал политического активизма, столь близкого многим его знакомым. Тем не менее первый его роман, написанный в Америке, пронизан политикой буквально насквозь.
Начатый в самый разгар войны и законченный через год и месяц после того, как последние немецкие войска безоговорочно капитулировали, роман «Под знаком незаконнорожденных» рассказывает о судьбе независимого философа Адама Круга, которого тиранит правитель по прозвищу Жаба. Действие происходит в параллельной реальности, но в ней отчетливо считываются текущие исторические события.
Жаба проповедует эквилизм – политическую философию, предполагающую полное стирание личности за счет конформизма. От Круга требуют продемонстрировать, что интеллектуалы «счастливо и гордо шагают в ногу с массами». Возглавляя правительство, порочность которого не уступает его же скудоумию, Жаба добивается, чтобы Круг поддержал его правление от имени всех интеллектуалов. Впрочем, Жабе необходимо взять верх над Кругом и в силу иных причин. Мимоходом читатель узнает, что Круг, тоже не лишенный нравственных изъянов, был одноклассником Жабы и каждый божий день на протяжении пяти школьных лет издевался над ним. В какой-то степени антигерой вырос комичным гомосексуальным садистом из-за жестокости героя.
Когда становится ясно, что ни уговоры, ни угрозы на Круга не действуют, Жаба арестовывает философа и его юного сына. Чтобы спасти сына, Круг соглашается на условия Жабы, но чиновники, бездарные и в злодействе, путают сына Круга с другим ребенком и убивают его по ошибке. Сжалившись над несчастным отцом, рассказчик дарует ему безумие. Теперь Круг думает, что он персонаж романа. Друзей и знакомых Круга берут в заложники, и те объясняют философу, что их расстреляют, если он не подчинится Жабе. Но Круг уже потерял рассудок и не понимает, что происходит. В бреду ему кажется, что он снова в зените детской власти и может, как прежде, вволю измываться над одноклассниками. Круг бросается на Жабу, в него стреляют, и вдруг оказывается, что весь их мир иллюзорен. Круг выпадает из поля зрения читателя, и его место занимает очень похожий на Владимира Набокова рассказчик, который ночью у окна ловит сеткой бабочек.
По сравнению с «Приглашением на казнь» это куда более пессимистичный роман. Цинцинната казнят, но при этом он побеждает своих палачей, тогда как рассказчик в «Незаконнорожденных» откровенно признается, что бессмертие, которое он даровал Кругу, всего лишь «игра в слова». Между «Приглашением» и «Незаконнорожденными» лежат советские чистки и Холокост, перед лицом которых гораздо труднее сохранять веру в искусство и превосходство мыслящей личности над тиранией.
В начале книги, когда Круга заставляют ходить взад-вперед по мосту через реку из-за того, что у него нет нужных бумаг, невольно вспоминаются мытарства многих и многих реальных беженцев. Позднее, в тюрьме, сокамерники философа упражняются в английской грамматике («My aunt has a visa. Uncle Saul wants to see uncle Samuel. The child is bold»
[7]), совсем как еврейские иммигранты в «Василии Шишкове».
Предисловие Набокова напрямую связывает роман «Под знаком незаконнорожденных» с тоталитарными государствами, в которых он жил, с этими «мирами терзательств и тирании, фашистов и большевиков, мыслителей-обывателей и бабуинов в ботфортах». Он использует фрагменты речей Ленина и выдержки из советской конституции, одновременно кивая на «комки нацистской лжерасторопности», которые также взяты как материал для создаваемого кошмарного мира.
В «Незаконнорожденных» есть отсылки к советским трудовым лагерям и оголтелой нацистской пропаганде. В исковерканном «Гамлете» главного злодея называют не иначе как «жидолатинянином Клавдием», а Фортинбраса – привет Гитлеру! – порабощают «шейлоки из высших финансовых кругов», но тот не сдается и надеется вернуть наследственные земли, украденные отцом Гамлета. То есть диктатура добирается и до мирового искусства.
Зачем такому диктатору, как Жаба, нужен Круг? Возможно, по той же причине, по какой Ленину и Сталину хотя бы на время понадобился Горький, – как фиговый листок, прикрывающий творимые ими безобразия, как авторитетный писатель, способный благословить происходящее или хотя бы сделать вид, что ничего страшного не происходит вовсе. В первом американском романе Набокова проблема тирании представлена как личный выбор, как моральная дилемма, оказавшись перед которой герой не вступает в ряды оппозиции, но не желает и присоединяться к заблуждающимся – просто отказывается быть винтиком в системе и говорить неправду. Однако когда приходится выбирать между принципами и жизнью ребенка, Круг уступает (как, по его собственному признанию, уступил бы и Набоков).
«Незаконнорожденные» появились в Америке в тот момент, когда она пыталась разобраться с угрозой под названием Советский Союз. У Ричарда Уоттса обвинения, выдвинутые в книге против известных тоталитарных режимов, вызвали смешанные чувства. В рецензии для The New Republic критик отметил полную самолюбования литературную акробатику на протяжении фразы из 211 слов, но вместе с тем признал, что роман являет собой «нечто значительно большее, чем поданный под новым соусом Артур Кёстлер, от которого он местами почти неотличим».
Сравнение с Кёстлером доказывает, насколько актуальной оказалась книга Набокова, несмотря на все свои фантастические декорации. Кёстлер, которого арестовывали при Франко и приговаривали к смертной казни за шпионаж во время Гражданской войны в Испании, оставил революционную деятельность и сделался борцом против коммунизма. Венгерский еврей, он приобрел гораздо более страшный опыт бегства из Европы, чем Набоков. Во время войны Кёстлера как гражданина враждебного государства считали нужным изолировать и французы, и британцы. Когда вышла «Слепящая тьма» – фундаментальный труд, обличающий коммунистическую тиранию, – автор сидел в одиночной камере в Лондоне. В отличие от Набокова, отказавшегося подчинять искусство идеологии, Кёстлер посвятил себя литературе как средству борьбы за человеческую свободу, хотя вопрос о выборе идеологии всегда оставался для него открытым.
