Вообще в этой автобиографии гораздо больше отсылок к истории, чем может показаться на первый взгляд. В прошлое уходит целая эпоха, и начинается ленинская «эра кровопролития, концентрационных лагерей и заложничества». Набоков оплакивает судьбу сельского учителя, который одним из первых вступил в партию эсеров и потом, по слухам, был расстрелян при Ленине. (Впоследствии слухи не подтвердились, и в «Память, говори» Набоков исправил ошибку.) Тревожные, разбросанные по тексту образы – колонны Исаакиевского собора, «отполированные когда-то рабами», дети на деревьях, которых в 1905 году «сбивали удалыми выстрелами», – подводят читателя к ощущению катастрофы.
Обилие эпизодов аристократического детства не помешало Эдмунду Уилсону объявить «Убедительное доказательство» «великолепной работой» – с одной только оговоркой, что он не понял названия. О каком доказательстве идет речь? Исходя из разногласий, которые друзья не могли разрешить уже десяток лет, Уилсон предположил, что улики, на которые намекает Набоков, каким-то образом свидетельствуют против большевиков. Разнежившись от похвалы Уилсона и признаваясь, что радуется ей вопреки самому себе, Набоков не стал углубляться в этот вопрос. Хватило одного любезного жеста, чтобы пламень дружбы, начавший было угасать, разгорелся с новой силой, и следующие несколько лет Владимир с Эдмундом продолжали щедро обмениваться в письмах новостями и соображениями, хотя понимали друг друга все хуже и хуже.
Однако у товарищей Набокова по изгнанию «Убедительное доказательство» вызвало куда менее теплые чувства. Русским литераторам-эмигрантам, с которыми писатель провел почти двадцать лет жизни, досталось не более трех процентов его текста – и в этих трех процентах автор высмеивал их одержимость «взаимопомощью» и «спасением души» и напоминал, как недостойно они обходились с его другом, поэтом Владиславом Ходасевичем. Неужели эта книга, полная заносчивости и детского хвастовства богатством, в самом деле написана гением их поколения, голосом России, который отказался подчиниться Советам? Иван Бунин, уязвленный пассажем о себе, раскритиковал «царскую корону», которой на обложке книги венчалось имя автора, и «дикую и глупую» напраслину, которую возвел на него литературный соперник. У Владимира, конечно, оставались русские друзья, но эмигрантское сообщество лишний раз укрепилось в мнении, что Набоков для них потерян и не может уже считаться настоящим русским.
4
Первый повод усомниться в преданности Владимира Набокова делу Родины Александр Солженицын получил в московской тюремной камере.
Попав из окопа за решетку, Солженицын продолжал верить, что с ним, честным советским человеком, произошла какая-то ошибка. Он все еще верил в это даже во время допросов на Лубянке, мрачная сорокалетняя история которой на другой стороне земного шара мучила Набокова.
Тайная полиция обосновалась на Лубянке во времена революции, когда в пятиэтажном здании с мозаичным паркетом, бледно-зелеными стенами и бархатной обивкой обосновалась ЧК. Впоследствии внешний вид и внутреннее убранство дома сделали более суровыми, но большие часы на фасаде остались на месте – отныне они измеряли дни и часы всех, кто сюда попал. Как гласит бородатый анекдот, здание на Лубянке – самое высокое в Москве, потому что из его подвалов видна Сибирь.
В коридорах и камерах советской карательно-исправительной системы Солженицын узнал, что такое досмотр полостей тела, лишение сна и допросы. Ему предъявили обвинения по печально знаменитой 58-й статье – «Антисоветская агитация и пропаганда». Солженицын не знал, как защитить жену и друзей от ареста. Не меньше волновала его судьба портфеля с бумагами, который конфисковали и передали следствию. Там были его драгоценные рассказы и материалы, собранные для использования в будущем, но, что самое страшное, в житейских и военных историях, которые он записывал, упоминались реальные имена, что ставило под угрозу всех, кого он называл.
Немного подержав Солженицына в одиночке, тюремщики бросили его в общую камеру. Старый большевик, демократически настроенный правовед и подсадная утка стали его первыми учителями в тюремной преисподней.
Добавлялись новые сокамерники. Один невинный мечтатель пребывал в уверенности, что в 1953 году ему суждено восстановить монархию и стать новым царем. Сильное впечатление произвел на Солженицына человек, которого он называл Юрием и который появился в камере несколькими неделями позже него. Армейский офицер, Юрий попал в плен и за два года, проведенных в нацистском лагере, разочаровался в Советах. Выйдя на свободу ярым антикоммунистом, он перешел на сторону Гитлера и вернулся на войну, чтобы сражаться против Красной армии. У Солженицына не укладывалось в голове, как можно было по доброй воле поднять оружие против собственной страны.
У Юрия была возможность путешествовать по Германии и читать в Берлине произведения русских эмигрантов, в том числе книги Бунина, Алданова и Владимира Набокова. Эти авторы удивляли Юрия. Он ждал, что свободные русские эмигранты будут писать о том, как «истекает живыми ранами Россия», но ничего этого не было. Юрий не находил для них доброго слова: «На что растратили они неоценимую свободу? Опять о женском теле, о взрыве страсти, о закатах, о красоте дворянских головок, об анекдотах запыленных лет. Они писали так, будто никакой революции в России не бывало или слишком уж недоступно им ее объяснить». Самые важные события в жизни русского человека проходили незамеченными. Эмигранты игнорировали страдания своего народа. Ничего из написанного ими не могло спасти Россию.
Солженицын уже задумывался, чем он сам сможет помочь Родине. Ему хотелось написать собственный роман, и фрагменты этого романа лежали в портфельчике, оказавшемся теперь в руках у следователей. Упомянутые в его записях события и фамилии могли сложиться в повествование о том, почему все пошло не так. Но с таким же успехом – привести к аресту знакомых Солженицына.
К счастью для друзей Александра, на четвертом месяце допросов все заметки и бумаги выбросили в топку лубянской печи, и они вылетели из трубы «черными бабочками копоти». Солженицын не стал невольным доносчиком на тех, чьи откровения доверил бумаге. Но вместе с уликами сгорел и весь исходный материал для задуманного им эпического русского романа.
Однако Солженицын не опускал рук. Ему вре́зались в память обвинения Юрия в адрес Набокова и других эмигрантов, и много лет спустя он воспользуется словами сокамерника, чтобы выразить собственное горе и гнев на тех, кто, как ему казалось, бросил Россию. Такой черствости он не допустит. Он станет прямо говорить о революции и русском народе. Его литература от первого до последнего слова будет служить истории. Мир узнает о революции, о миллионах его соотечественников и об их прекрасной растоптанной мечте.
Солженицына приговорили к восьми годам трудовых лагерей, которые он отбыл от звонка до звонка. Но если первые три года Александр провел в относительном оазисе – научно-исследовательской «шарашке», занимавшейся акустикой и анализом человеческого голоса, – то оставшийся срок ему пришлось катать бревна, месить глину в ледяной воде, дожидаться случая занять хорошую койку, мучиться без сигарет и мастерить себе алюминиевую ложку (которую он потом прятал в сапоге), чтобы не есть руками. В дыму литейного цеха он учился, как постоять за себя, и постепенно разочаровывался почти во всем, во что верил.
