Впрочем, и это упоминание в газете о Новой Земле – не самое раннее. Если мы последовательно поднимем довоенные выпуски, то в одном из них, за 1934 год, увидим заметки о советских планах построить на архипелаге арктический курорт, затем наткнемся на сообщение от 1931 года о наблюдавшихся там загадочных самолетах и, наконец, в выпуске за 28 августа 1922 года наряду с очередным репортажем Уолтера Дюранти найдем сообщение, что эсеров первыми за всю историю отправят отбывать заключение на Новую Землю.
Журналисты писали, что после окончания процесса над социалистами-революционерами обвиняемые по этому делу куда-то исчезли. Также сообщалось, что интеллигенцию и профессуру арестовывают и зачастую отправляют в концлагеря близ Архангельска. Однако некоторые арестанты, закаленные еще царскими тюрьмами, сбегали из материковых лагерей. Поэтому оставшихся заключенных планировали этапировать «на Новую Землю, два больших острова в Северном Ледовитом океане, куда преступников не ссылали даже при царе».
Подобная статья также вышла на страницах Times of London. Весть о том, что узников отправляют на верную смерть, разнеслась по Европе и Америке и через два дня появилась в самой популярной русскоязычной газете Германии, где так много публиковался Набоков, – в «Руле», детище В. Д. Набокова. И в России, и по всей Европе и Америке Новая Земля представлялась самым страшным форпостом лагерной системы. А для Набокова стала ужасом всей его взрослой жизни.
8
Повесть Александра Солженицына о лагерной жизни не сразу легла на стол к главному редактору «Нового мира» Александру Твардовскому. Но она настолько ошеломила своего первого читателя – сотрудницу отдела прозы, – что та, опасаясь, что рукопись отсеется на подступах к главреду или попадет не в те руки, ухитрилась обойти инстанции и вручила рукопись Твардовскому напрямую.
Уходя тем вечером с работы, главный редактор забрал повесть домой и после двух-трех страниц уже не смог от нее оторваться. Читая и перечитывая, он просидел всю ночь и, едва дождавшись утра, стал звонить всем причастным, допытываясь, кто написал сокровище, которое попало ему в руки. Он поспешил в редакцию «Нового мира», без спросу выгреб из стола своего зама второй экземпляр рукописи и отнес другу домой, где потребовал выставить бутылку и объявил: «Родился новый гений!» Твардовский поклялся, что теперь выпустить этот шедевр в свет – для него дело чести.
Солженицына позвали в Москву на встречу с редколлегией журнала. На заседании Твардовский воздал щедрую дань его литературному дару, зачитывая всем присутствующим отрывки из повести и говоря, что это уровень Достоевского – а то и повыше.
«Новый мир» подписал договор о публикации повести, которая теперь называлась «Один день Ивана Денисовича». В качестве аванса журнал выплатил Солженицыну тысячу рублей – больше, чем тот зарабатывал учителем за целый год.
Солженицын был счастлив, но понимал, что договор – еще не гарантия, что повесть разрешат напечатать. Перемены, которых в своей октябрьской речи требовал Хрущев, поддерживали в партийном руководстве далеко не все. Описываемые Солженицыным события происходили больше десяти лет назад, но тема издевательства государства над человеком по-прежнему оставалась чересчур болезненной. Твардовский больше четырех месяцев продержал рукопись в столе, не решаясь на публикацию.
Однако он посылал ее тем, с чьим мнением считался, и просил писателей с именем помочь отзывами. Некоторые считали, что Твардовский попусту тратит время, потому что повесть никогда не пропустят. Другие разделяли его восторг, сравнивая Солженицына с Толстым и вслед за Самуилом Маршаком утверждая, что «было бы непростительно утаить ее от читателей». Дело решил сетевой эффект. Писатели, которым Твардовский показывал рукопись, снимали с нее копии и оставляли себе, а потом давали читать друзьям. Таким образом самиздатовский тираж «Ивана Денисовича» достиг пятисот экземпляров; вся Москва говорила о книге, которой формально не существовало.
Наконец Твардовский, понимая, что книга «непроходная», отправил ее Хрущеву, снабдив собственным предисловием. Перед этим редколлегия журнала потребовала внести кое-какие исправления политического свойства; по поводу некоторых Солженицын заартачился, сказав, что ждал десять лет и может прождать еще столько же. В конечном итоге отредактированная рукопись вместе с сопроводительным письмом попала к помощнику Хрущева Лебедеву. Лебедев начал читать ее Хрущеву вслух. Тот пришел в восторг и удивился, почему книгу Солженицына до сих пор не опубликовали. После чего надавил на Президиум ЦК. Обсуждение проходило за закрытыми дверями, и Хрущев на нем якобы сказал: «В каждом из вас сидит сталинист; даже во мне есть что-то от сталиниста. Мы должны искоренять это зло».
В конце концов «Иван Денисович» прорвался через редколлегию, московских литераторов, Никиту Хрущева и даже Президиум ЦК. Прошел слух, что повесть, которую ждали с таким нетерпением, напечатают в следующем номере «Нового мира». Тираж увеличили на несколько тысяч экземпляров, но уже через пару дней после выхода журнала в Москве его было не достать. «Известия» и «Правда» похвалили повесть; Хрущев посоветовал делегатам пленарного съезда ЦК КПСС ее почитать. Все 95 тысяч экземпляров журнала разобрали подчистую.
Через считанные дни кремленологи уже обсуждали «Ивана Денисовича» за рубежом, заявляя о том, что в советской литературе наступила эпоха гласности, и гадая, с чем это могло быть связано. Спустя несколько недель книга вышла на Западе в английском переводе и была встречена с энтузиазмом. Советский министр печати посчитал необходимым обратиться к молодым российским литераторам – многие из которых теперь порывались писать о жизни в сталинских лагерях – и напомнить, что в их распоряжении есть и другие темы. На страницах западных газет подобные комментарии воспринимались как шутка. В Москве многие увидели в них предостережение.
9
Иван Денисович завоевывал читателей прямодушной честностью; Чарльз Кинбот, несмотря на свою чудовищность, привлекал их эпатажными выдумками. Но при всех различиях между этими двумя персонажами у них могло быть кое-что общее.
В разбросанных по комментариям отступлениях Кинбот пишет о фантомных ступнях ампутанта и «мерзлой грязи и ужасе» в своем сердце. Он сравнивает историю Земблы, которую, как он надеется, расскажет Шейд, с «повестью об ужасных мучениях», написанной «в обожженном и ободранном небе». Он склоняется к самоубийству и мрачно предвкушает духовное блаженство, которое принесет смерть.
В конце романа, когда профессор истории как будто узнает Кинбота, читателю становится яснее, чем герой так удручен. Кто-то рассказал профессору о Кинботе – что он на самом деле русский и что зовут его не Кинбот, а Боткин. Кинбот все отрицает, говоря, что профессор, видимо, принимает его за кого-то другого. «Вы, – настаивает Кинбот, – меня путаете с каким-то беглецом из Новой Земблы». Чтобы читатели не пропустили первого и последнего появления в романе слов «Новая Зембла», Кинбот «саркастически выделяет» «Новую». При этом он отрицает всякую связь между собой и тем человеком, за которого его принимает профессор, между своей прекрасной Земблой и географической точкой, к которой историк хочет его привязать.
