Поскольку издатель получил разрешение отправить верстку «Онегина» Уилсону в 1963 году, Набоков заключил, что критик задумал свою атаку еще до визита в Монтрё. На самом деле Уилсон получил книгу много позже, но Набоков не знал правды и считал, что в 1964 году Эдмунд лишь изображал дружбу, вынашивая планы публично с ней разделаться.
Так вымышленная дуэль пушкинских героев спровоцировала другую, жертвой которой, правда, стали не ее участники, но сама их дружба – самая крепкая, какая была у Набокова в зрелом возрасте. Уилсона, в первые месяцы знакомства считавшего Владимира «ни белым, ни красным», поразила слепота, которая мешала ему разглядеть человека за штампом. И все же если бы Набоков меньше скрытничал и не твердил на публике, что его произведения не имеют отношения к актуальной политике, а Уилсон, со своей стороны, уделил «Бледному огню» хотя бы половину того внимания, с которым прочел «Евгения Онегина», критик мог бы по-новому взглянуть на первопричину раскола с писателем.
В «Бледном огне» Набоков увековечил многие беседы и споры с Уилсоном. В результате получился не только памятник арестованным и погибшим в России, но и хроника блистательного двадцатилетнего состязания друзей, элегия о дружбе, которой вскоре не станет.
4
Онегинские баталии, то затухая, то разгораясь, тянулись больше двух лет. Владимир высказал мнение, что «Пушкин в 1830-х владел английским примерно так же, как мистер Эдмунд Уилсон ныне владеет русским». Эдмунд, как будто пытаясь спасти гибнущую дружбу, даже набросал статью, намереваясь опубликовать ее под псевдонимом. В статье он утверждал, что противостояние оппонентов – не более чем спектакль, что все ошибки критика допущены намеренно, а свои язвительные ответы Набоков писал чуть ли не под диктовку Уилсона. К чести Уилсона, текст так и не дошел до печати.
Тем не менее в феврале 1966-го Набоков подал в Encounter длиннющее пошаговое опровержение неизданной статьи Уилсона и, не сумев сдержаться, выпустил очередь по другим потенциальным переводчикам «Онегина». В мае на страницах того же журнала развернулась полемика Набокова с поэтом Робертом Лоуэллом. Лоуэлл называл набоковский перевод Пушкина «надувательством» читателей; Набоков в ответ обратился к Лоуэллу с настоятельной просьбой «прекратить уродовать беззащитных мертвых поэтов».
Для западных интеллектуалов, интересовавшихся событиями в мире, Encounter до конца 60-х годов был ареной литературных диспутов. Основанный Ирвингом Кристолом и поэтом Стивеном Спендером, журнал регулярно публиковал работы видных писателей, начиная с Э. М. Форстера и заканчивая Сильвией Плат и Хорхе Луисом Борхесом. Эдмунд Уилсон расписывал на его страницах достоинства «Доктора Живаго»; Мэри Маккарти писала для него обзоры. Encounter даже напечатал вышедший вслед за «Иваном Денисовичем» рассказ Александра Солженицына «Матренин двор», историю притесняемой крестьянки, которая жертвует всем ради неблагодарных и черствых односельчан.
В 1963 году публиковаться в компании самых известных современных авторов было для Солженицына в порядке вещей. В одном только Советском Союзе разобрали почти миллион экземпляров «Ивана Денисовича». Тем не менее о Солженицыне мало что можно было узнать из газет. Да и сам он избегал общаться с журналистами.
Для человека, вырвавшегося из многолетней изоляции в динамичный мир современной художественной прозы, Солженицын прилагал удивительно мало усилий к тому, чтобы наверстать упущенное. Свою литературную мощь он набирал практически в изоляции. Набоков же, наоборот, формировался под влиянием лучших образцов многовековой культуры России, Европы и Америки и, изучив мировую литературу от самых истоков, поднялся к ее вершине. Оба читали – и любили – Толстого и Чехова. Но база у Солженицына была гораздо беднее. Тем поразительнее, что он сумел перенять толстовскую полифоничность, применив ее к созданию собственного эпоса.
После публикации «Ивана Денисовича» к Солженицыну потоком потекли письма. Ему писали люди, прошедшие лагеря, те, чьи жизни разрушила система. Он многим отвечал, просил подробнее рассказать о своей судьбе, задавал вопросы.
Некоторые послания были нацарапаны на клочках бумаги, как бывает, когда записку тайком передают из лагеря, из чего Солженицын сделал вывод, что вопреки обещаниям Хрущева система продолжает калечить людей. Мало того, Солженицын узнал, что при Хрущеве с питанием в лагерях стало едва ли не хуже, чем во время войны. Писатель договаривался о встречах с партийными руководителями и чиновниками, доводил до их сведения все, о чем узнавал, и просил проявить к заключенным толику милосердия: давать им больше еды, разрешить свидания с родственниками и на один день в неделю освобождать от работы. Одни выслушивали его просьбы с молчаливым сочувствием, другие обвиняли писателя в том, что он стремится разбаловать заключенных и неверно понимает основополагающую функцию лагерей.
Даже поклонники Солженицына не всегда с ним соглашались. На совещании по поводу его новой рукописи, рассказывает Солженицын в книге «Бодался теленок с дубом», один из редакторов «Нового мира» заметил, что автор не только бесконечно подчеркивает негативные стороны советского государства, но и как будто ставит под вопрос ценность самой революции. У него, мол, нет ответа на вопрос, который Чернышевский задал в девятнадцатом веке, а Ленин еще раз озвучил в двадцатом: «Что делать?» Солженицыну, как и Набокову, ставили на вид, что он сосредоточен лишь на темной стороне системы, обличает ее лицемерие, но ничего не предлагает взамен.
На первых порах труд Солженицына так воодушевил Хрущева, что тот собрался даже пригласить автора к себе на дачу для личной беседы. Но к августу 1964 года Никита Сергеевич, возможно, уже пожалел, что покровительствовал этой книге. Через два месяца его отстранили от руководства страной.
После свержения Хрущева судьба солженицынских книг оказалась под угрозой. Автор сделался пешкой в изощренных подковерных играх. Его произведения то ругали, то хвалили – в зависимости от политической конъюнктуры, оставляя за кадром их литературные достоинства или недостатки. Хрущевская оттепель закончилась, и «Новый мир» больше не решался печатать Солженицына. Его тексты публиковались только в самиздате и с оказией переправлялись на Запад.
Зимой, после отставки Хрущева, Солженицын уехал за город и с головой погрузился в новую работу – он задумал написать историю лагерей по свидетельствам тех, кто через них прошел. Возможно, идею названия отчасти подсказал писателю Дмитрий Лихачев. Тот больше двух лет провел на Соловках и рассказывал Солженицыну, что человек, отвечавший в лагере за расстрелы, назывался «командиром войск Соловецкого архипелага». Архипелаг рифмовался с аббревиатурой ГУЛАГ.
Опираясь на собственный опыт и воспоминания более чем двух сотен людей, Солженицын поведал о том, к чему прежде никто не решался подступиться. Он писал, например, что когда Максим Горький, воспевавший строительство Беломорско-Балтийского канала, приезжал на Соловки, один мальчишка, рискуя жизнью, рассказал писателю правду – о комариных пытках, о том, как заключенных заставляют сутками сидеть на жердях и как еще живых людей, привязав к колодам, скатывают в яму по крутым ступеням от бывшей церкви на Секир-горе. Горький тем не менее отозвался о лагере одобрительно, написав, что даже карцеры там выглядят «отлично». Мальчика, по сведениям Солженицына, застрелили, как только Горький уехал на материк.
