Однако в том, что касается Сергея, Владимир не добавил к сказанному в «Памяти» почти ничего нового. Разве только отметил невероятную щепетильность брата и его дружбу с Жаном Кокто, который однажды приехал к Сергею, чтобы предупредить, что его телефон прослушивается.
В сражениях, которые Набокову доводилось вести с историей, он брал верх – вот что красной нитью проходит в его автобиографической прозе. Сцена бегства из России словно взята из рыцарской баллады: отец и сын невозмутимо играют в шахматы, пока большевики обстреливают их корабль. Набоков не рассказывает, как в 1919 году в парижском магазине Картье его чуть не сдали жандармам; он не вдается в такие подробности плавания, как борьба со вшами и обеды из собачьих галет. Обо всем этом Филд узнает от его сестры Елены.
Готовый предстать в невыгодном свете перед публикой, согласный выглядеть манерным и надменным, Набоков категорически не принимал роль жертвы, неприкаянного, униженного историей человека. Подобно отцу, который писал правоведческую статью об одиночном заключении, сидя в одиночной камере, Набоков жил победами, преодолением судьбы. Он никогда не выставлял свои раны напоказ. Подробностей, которые Елена рассказала Филду о побеге Набоковых из России, Владимир отрицать не стал, но «поморщился от избитых эмигрантских клише».
В беседах первых лет Набоков будто бы раскаивался, что ругал стихи поэтессы, которая потом погибла в концлагере, и даже сожалел о бурном «обмене любезностями», заставившем его несколько десятилетий назад переименовать Георгия Адамовича в Содомовича. Позднее Филд отмечал, что к 1973 году у Набокова, как видно, отлегло, потому что он снова принялся оскорблять Адамовича, сказав, что у того в жизни было две страсти: «русская поэзия и французские матросы».
При этом сам Набоков не хотел становиться объектом подобной критики. Обсуждая с Филдом урон, нанесенный «Даром» репутации кумира демократов Чернышевского, он понял, какая опасность ему грозит, и предупредил, что биографию, над которой они работают, «так писать не нужно».
Однако Филд явно не спешил соблюдать запрет. Ему было интересно заглянуть за кулисы легенды и показать человека таким, какой он есть, а не верить ему на слово. В отношениях, которые Филд несколько лет выстраивал с Набоковыми, повеяло холодком. Владимир говорил Филду, что тот позволяет посторонним вешать ему лапшу на уши; Филд возражал, что беседует по большей части с теми, к кому его отсылает сам писатель. Впрочем, биографа порой и правда заносило. К примеру, он высказывал предположение, что В. Д. Набоков «мог быть незаконнорожденным сыном царя Александра II». К тому же Филд путался в датах, и у писателя все чаще возникало ощущение, что молодой человек его не понимает.
Прочитав наконец рукопись Филда, Набоков жестоко разочаровался. Биограф, которого он себе выбрал, написал совсем не ту историю, которую он надеялся поведать миру. Пришлось самостоятельно редактировать собственное жизнеописание: исправлять факты, вычеркивать цитаты и опровергать чужие высказывания.
Будто в отместку в следующем романе Набокова «Смотри на арлекинов!» появляется сумасшедший рассказчик и две взаимопротиворечащие друг другу биографии одного человека. Как и следовало ожидать, рассказчик очень похож на самого Набокова – он представляется читателям Вадимом Вадимовичем, русским изгнанником и писателем.
Вадим Вадимович слышит какие-то странные толки о своем прошлом – похоже, что окружающие много знают о ком-то, за кого его принимают, но в ком он себя не узнает. Однако вместо того чтобы показывать полную безосновательность этих слухов, Набоков подкрепляет их достоверными фактами собственной биографии.
Рассказчик не считает себя тем, за кого его принимают второстепенные персонажи книги, однако эти персонажи с удивительным постоянством доказывают, что знают нашего Набокова. Владелец книжного магазина вспоминает, как Вадим Вадимович ходил в оперу вместе с братом и отцом, прославленным депутатом Первой государственной думы, говорившим с «английским sang-froid
[24]». Но душевнобольной рассказчик избавлен от мучительных воспоминаний, которые остались об отце у Набокова, – он утверждает, что брат, отец, опера и Дума не имеют к нему никакого отношения. Его отец, объясняет он, умер за шесть месяцев до его рождения.
Роман затрагивает множество прежних набоковских сюжетов. Отголоском «Лолиты» звучат в «Арлекинах» обвинения, что рассказчик, мол, предал родину и талант, написав похабную книгу о девочке и ее насильнике, которого один из персонажей мимоходом называет «австрийским евреем». Через двадцать лет после выхода «Лолиты» Набоков по-прежнему отсылает читателей к тем деталям романа, которые они упустили.
На той же странице и от того же персонажа мы узнаем, что одной советской паре приходится провести в разлуке много лет, потому что мужа приговаривают к исправительно-трудовым лагерям и психиатрическому лечению из-за его «мистической мании». Влюбленные, которые по-прежнему души не чают друг в друге, воссоединяются в конце, когда пациента «вылечивают» и отпускают. Никто не разглядел в ответвлении сюжета отсвета предшествующих произведений, и никто не воспользовался им, чтобы распутать клубок фантастических миров под названием «Ада».
Замкнутое на себя безумие рассказчика снова и снова разбивается о несокрушимые факты, которые автор берет из хроники своей жизни и своего века. Добродушный русский еврей-книготорговец, с таким трепетом вспоминавший об отце нашего Набокова, впоследствии погибает при попытке к бегству «в заляпанном кровью исподнем из «экспериментальной больницы» в нацистском концентрационном лагере. Ближе к концу книги рассказчик возвращается живым из тайной поездки в Советский Союз – подвиг, который сорок лет назад пытался совершить другой набоковский персонаж.
Если Набоков хотел, чтобы эти иносказания помогли читателям найти в его сочинениях то, что до сих пор от них ускользало, зачем вообще было настолько глубоко прятать мысли, которые для него так важны? Если он призывает помнить о трагедиях века, к чему такая скрытность?
В «Лекциях по русской литературе» Набоков говорил о том, как нужно подходить к творчеству гения:
Литературу, настоящую литературу, не стоит глотать залпом, как снадобье, полезное для сердца или ума, этого «желудка» души. Литературу надо принимать мелкими дозами, раздробив, раскрошив, размолов, – тогда вы почувствуете ее сладостное благоухание в глубине ладоней; ее нужно разгрызать, с наслаждением перекатывая языком во рту, – тогда и только тогда вы оцените по достоинству ее редкостный аромат, и раздробленные, размельченные частицы вновь соединятся воедино в вашем сознании и обретут красоту целого, к которому вы подмешали чуточку собственной крови.
Для Набокова искусство, которое не бросает вызов, не «пьет кровь», – не искусство. Его литература сложена из обломков трагедий и призывает читателей не только изучать историю, но и разбираться в посылах современности. Только тем, кто погружается в недра книг, тем, кто познает их тайны, открываются сокровенные грани того, о чем говорит писатель.
