Разгоряченный битвой с Филдом, писатель в последние недели жизни напустился на критика Джона Леонарда, грозя тому судебным преследованием за статью, в которой тот называл известного фальшивомонетчика «обманщиком, каких не знал мир, пекинским Набоковым». Подобные мелочи вряд ли стоили времени, которого у Набокова оставалось совсем немного. Реальные и вымышленные посягательства на его доброе имя занимали писателя так, будто он все еще жил в дореволюционной России. Впрочем, почти так оно и было – по меньшей мере он всеми силами к этому стремился.
Все чаще задумываясь о вечности, Набоков отвечал всем тем, кто называл его фигляром или упрекал в издевательствах над персонажами, что последнее слово будет за ним: «Я верю, что в один прекрасный день я буду переоценен и вместо фривольной жар-птицы меня объявят строгим моралистом, осуждающим грех, преследующим глупость, высмеивающим вульгарность и жестокость и присваивающим суверенную силу сочувствию, таланту и гордости».
Бессмертие, которое Набоков заслужил своим творчеством, не могло прибавить к его жизни ни дня. Однажды ночью он проснулся, думая, что умирает; он кричал, звал жену, но Вера не слышала. То была лишь генеральная репетиция – но все понимали, что смерть близка. Годом ранее Набоков упал на пешей прогулке, и с тех пор его медленно затягивала трясина хронического нездоровья. Он как будто возвращался к детским ангинам и воспалениям легких, но вместо собственных буйных фантазий его мучили усиленные снотворным галлюцинации. Температура и инфекция мочевых путей брали свое. Приговорив стольких персонажей к смерти, которая обрывает их на полуслове, Набоков медленно угасал без надежды закончить свою последнюю историю.
Его конец не был отмечен гротескными штрихами вроде тех, которые он любил рассказывать о смерти Гоголя, – чередованием теплых ванн с холодными обливаниями, прилипшим к спине животом, пиявками, которые свисают с носа и попадают в рот. Набоков умер обычнейшей из смертей, от отека бронхов, огромного количества жидкости в легких и скачков температуры, с которыми ничего не могли поделать.
В мае предыдущего года писатель планировал съездить в Израиль, но отложил визит; он надеялся снова увидеть Америку и, не веря, что это когда-нибудь сбудется, все-таки мечтал вернуться в Россию.
Владимир Владимирович Набоков любил маленькие баночки фруктового желе и возмущался успехами Пастернака так, будто они могли перечеркнуть его собственные. Он высмеивал людей, умиравших потом невообразимой, страшной смертью, и якобы собирался вызвать убийц отца на дуэль; он поместил в свои книги все мыслимые и немыслимые тюрьмы века. Но умер он совсем не так, как его герои. Пожалуй, это лучший конец, какой может быть у современного писателя: Набоков покинул этот мир на закате дня, окруженный заботой, на руках у жены и сына и без сомнений в том, что его книги переживут автора.
7
Интриги и политика были неизменными спутниками Набокова с момента его появления на свет. Выживать в эпохальных катаклизмах Владимиру помогали волшебные исчезновения и побеги, которые, как он сам прекрасно понимал, были не нормой, а неким даром. Задним числом можно только удивляться, что уцелеть сумели почти все его близкие, а главное, жена и сын.
Первые годы взрослой жизни Дмитрий Набоков посвятил тому, чего его отец всячески избегал, – автовождению и музыке. Помимо достижений в оперном пении и автогонках, он пользовался признанием как переводчик отцовских произведений с русского на английский. Позднее Дмитрий сделался литературным душеприказчиком Набокова и яростно защищал его творчество и доброе имя, уверяя всех в изначальной мягкости и доброте писателя, – не столь очевидной в других его жизнеописаниях.
Вера Набокова, которая при жизни Владимира старалась привлекать к себе как можно меньше внимания публики, пережила мужа больше чем на десять лет. Она бережно хранила литературное наследие Набокова, курировала переводы его произведений и вместе с новым биографом Владимира трудилась над книгой, которой хотела перечеркнуть двухтомник Филда
[25]. Вера постоянно нагружала себя работой, что, однако, не помешало ей дожить до восьмидесяти девяти лет и заслужить собственного биографа. Она умерла в 1991 году, застав начало конца СССР.
8
С падением советской системы двери в историю распахнулись. В свете документов, которые из тщательно охраняемых архивов попадали в свободный доступ, формировался новый, более широкий взгляд на судьбы России в двадцатом веке. И если интерпретация событий 1917–1918 гг., обретавшая все более сложный облик, вряд ли понравились бы Набокову, то предание гласности свидетельств ленинской жестокости он бы наверняка одобрил.
Благодаря рассекреченным материалам появилась возможность сравнить арестантские картотеки с устными свидетельствами и теперь уже основательно прорисовать карту, набросанную в «Архипелаге ГУЛАГ» и мемуарах бывших заключенных. Документы, конечно, по-своему ненадежны – обвинения зачастую не выдерживают никакой критики, признания оказываются не вполне признаниями. Все оказалось куда запутаннее – но не то чтобы совсем непроницаемо.
Не желая раньше времени раскрывать тайну «Бледного огня», Набоковы в 1962 году объяснили издателю, что никто не должен знать, существует ли Зембла на самом деле. А как же Новая Земля – место арктической ссылки эсеров в 1922 году? Как же лагерь, из которого мечтал получить весточку Солженицын? Место, куда, по словам переживших ГУЛАГ, каждый год отправляли тысячу заключенных, но откуда никто никогда не возвращался?
В подборках за 30-е годы, помимо Times of London и The New York Times, рудники Новой Земли упоминаются в десятках других изданий, от пенсильванской Tyron Daily до журнала Popular Science. На карте ГУЛАГа, составленной Американской федерацией труда в 1951 году, обозначено два лагеря на южном острове; в атласе русской истории, выпущенном издательством Routledge в 1972 году, показан только один лагерь на верхней оконечности северного острова. В 1943 году польский офицер Анджей Стоцкий рассказал о своем пребывании на Новой Земле в мемуарах, выдержки из которых перевели на английский и опубликовали под названием «I Dwelt with Death» («Лицом к лицу со смертью»). В рассекреченных материалах ЦРУ 1950-х годов содержатся фотографии Новой Земли и свидетельства, полученные от содержавшихся там военнопленных. Бывшие узники подробно описывают применявшиеся на архипелаге виды разработки недр, от шахт, где добывали медный колчедан, до обогатительной фабрики на северном острове. В книге «Большой террор. Переоценка», вышедшей в 1990 году, Роберт Конквест говорит о «по сути, незарегистрированных “лагерях смерти”» на Новой Земле.
Через несколько лет после того, как открылся доступ к советским архивам, правозащитная организация «Мемориал» занялась изучением лагерных картотек, чтобы составить по ним полный перечень тюрем ГУЛАГа. Выяснилось, что со свидетельствами военнопленных о Новой Земле не все так просто. Хотя в советскую эпоху в СССР и за его пределами из уст в уста передавались многочисленные рассказы о лагерях и шахтах на архипелаге, записей военного периода, которые подтверждали бы эту информацию, обнаружено не было. В докладе, опубликованном организацией «Мемориал», также сказано, что описания горнодобывающих предприятий в свидетельствах военнопленных 1940-х годов не совпадают с геологической информацией о Новой Земле, поэтому к этим воспоминаниям следует относиться с осторожностью.
