– Да, сэр, – сказал Адам после некоторого колебания, – я выслушаю, что это такое. Если и могу помочь в исправлении чего-нибудь, я сделаю это. Я знаю, что гнев не исправит ничего; его уже было довольно.
– Я шел в эрмитаж, – сказал Артур, – не пойдете ли вы туда со мною; там мы можем и присесть, мы можем лучше поговорить там.
В эрмитаж не входил никто с тех пор, как они оставили его вместе, потому что Артур запер ключ от него в своем бюро. И теперь, когда он отворил дверь, там стоял подсвечник с догоревшею в нем свечкою; там стояло кресло на том же самом месте, где тогда сидел Адам; там была и корзинка с ненужными бумагами, и в ней, в самом низу – Артур вспомнил о том в первое же мгновение, – лежала маленькая розовая шелковая косыночка. Им было неприятно войти в это место, если б мысли, волновавшие их, были менее неприятны.
Они сели друг против друга на прежние места, и Артур сказал:
– Я уезжаю, Адам, я уезжаю в армию.
Бедный Артур чувствовал, что Адама должно было тронуть это известие, что Адам должен был обнаружить движение сострадания к нему. Но губы Адама оставались закрытыми, а выражение лица не переменилось.
– Вот что я хотел сказать вам, – продолжал Артур, – одна из причин, побуждающих меня уехать отсюда, та, чтоб никто другой не оставлял Геслопа… не оставлял Геслопа ради меня. Я готов сделать все; нет жертвы, на которую я бы не решился, чтоб предупредить дальнейшую несправедливость, которую могут иметь другие чрез мою… чрез то, что случилось.
Слова Артура произвели действие, совершенно противоположное тому, на которое он надеялся. Адам думал подметить в них мысли о вознаграждении за незагладимое зло, успокаивающую попытку заставить, чтоб зло принесло такие же плоды, как добро, и это более всего возбудило бы его негодование. Он чувствовал столь же сильное побуждение прямо лицом к лицу встретиться с тягостными фактами, какое заставляло Артура отворачиваться от них. Кроме того, он имел постоянную подозрительную гордость бедного человека в присутствии богатого; он чувствовал, что его прежняя суровость возвращалась к нему, когда сказал:
– Время прошло уже для этого, сэр. Человек должен приносить жертвы для того, чтоб избегнуть дурных поступков, но жертвы не изменят того, что уже сделано. Когда чувствам людей нанесена смертельная рана, они не могут быть излечены милостями.
– Милостями! – воскликнул Артур с жаром. – Нет, как могли вы предполагать, что я даже думал об этом? Но Пойзеры… Мистер Ирвайн сказал мне, что Пойзеры думают оставить место, где они прожили столько лет… несколько поколений? Разве вы не понимаете, как понимает мистер Ирвайн: что если б их можно было убедить в том, чтоб они преодолели чувство, которое гонит их отсюда, то для них было бы гораздо лучше остаться на старом месте, среди друзей и соседей, которые знают их?
– Это справедливо, – отвечал Адам холодно. – Но, сэр, чувства людей нельзя преодолеть так легко. Тяжело будет Мартину Пойзеру переселяться в чужое место, жить среди чужих лиц, когда он вырос на господской мызе, и также отец его перед ним. Но человеку, чувствующему то, что он, оставаться здесь еще тяжелее. И то и другое одинаково тяжело, и я не вижу, может ли это устроиться иначе. Этот вред, сэр, из тех, которых нельзя исправить.
Артур оставался несколько минут безмолвен. Вопреки другим чувствам, господствовавшим в нем в этот вечер, его гордость приходила в волнение от того, как обращался с ним Адам. Разве сам он не страдал? Разве он сам не был принужден отказаться от своих любимейших надежд? Ведь и теперь было так же, как и восемь месяцев назад. Адам заставлял Артура сильнее чувствовать неотменимость его собственного дурного поступка: он обнаруживал такого рода сопротивление, которое более всего раздражало пылкую, горячую натуру Артура. Но его гнев был подавлен тем же влиянием, которое подавило гнев Адама, когда они стояли друг против друга в первый раз: признаками страдания на лице давно знакомом. Минутная борьба прекратилась при мысли, что он многое мог перенести от Адама, которому он дал случай перенести столько, но в его голосе слышалась тень жалобного детского огорчения, когда он сказал:
– Но люди могут причинять худшие оскорбления неблагоразумными поступками… Уступая гневу и удовлетворяя его на минуту, вместо того чтоб подумать, какое действие будет он иметь в будущем. Если б я намеревался остаться здесь и действовать как помещик, – добавил он после некоторого времени, с возраставшим жаром, – если б я не заботился о том, что сделал, чего был причиною, то вас можно было бы несколько извинить, Адам, в том, что вы уходите отсюда и поощряете других покинуть это место. Тогда вас можно было бы еще несколько извинить в том, что вы стараетесь сделать зло еще хуже. Но когда я говорю вам, что уезжаю отсюда на целые годы, когда вы знаете, что это значит для меня, как это разрушает все планы счастья, которые я составлял прежде, то невозможно, чтоб такой умный человек, как вы, предполагал, будто Пойзеры имеют какую-нибудь основательную причину, по которой они отказываются остаться. Я знаю их мнение относительно бесчестья: мистер Ирвайн сообщил мне все; но он думает, что их можно разубедить в этой мысли, будто они обесчещены в глазах соседей и не могут оставаться в моем имении, если б вы помогли его усилиям, если б вы остались сами и продолжали по-прежнему управлять лесами. – Артур помолчал с минуту, потом умоляющим голосом присовокупил: – Вы знаете, что, делая это, вы делаете добро другим людям, уж не говоря о помещике. И почему вы знаете, не получите ли вы скоро другого владельца, для которого вам приятно будет работать? Если я умру, мой кузен Траджетт получит владение и примет мое имя. А он человек хороший.
Адам был тронут против воли: ему было невозможно не чувствовать, что то был голос честного, чувствительного Артура, которого он любил и которым гордился в прежнее время; но ближайшие воспоминания не могли быть уничтожены. Он молчал. Артур, однако ж, прочел на его лице ответ, который побуждал его продолжать с возраставшею горячностью:
– И тогда, если б вы поговорили с Пойзерами, если б вы переговорили об этом предмете с мистером Ирвайном – он намерен повидаться с вами завтра, – и тогда, если б вы присоединили к его доводам и ваши, чтоб убедить их не выселяться отсюда… Я знаю, что они, конечно, не примут от меня никакой милости; я хочу сказать: ничего подобного, но я уверен, что они тогда страдали бы меньше. Ирвайн думает так же, и мистер Ирвайн принимает на себя главное управление имением, он уж согласился на это в действительности, они не будут никого иметь над собою, а будут иметь человека, которого уважают и любят. То же самое было бы и с вами; и только желание причинить мне большее страдание может побудить вас оставить эту сторону… – Артур снова молчал несколько времени и потом, с некоторым волнением в голосе, сказал: – Я знаю, что я не поступил бы с вами таким образом. Если б вы были на моем месте, а я на вашем, то я употребил бы все усилия, чтоб помочь вам сделать лучшее.
Адам сделал быстрое движение на кресле и потупился в землю.
Артур продолжал:
– Может быть, вы никогда в жизни не делали ничего такого, в чем бы вам пришлось горько раскаиваться, Адам; если б это случилось с вами, вы были бы великодушнее. Тогда вы знали бы, что мне гораздо хуже вас. – Артур с последними словами встал с своего места и подошел к одному из окон. Он смотрел в окно, повернувшись к Адаму спиной, и с жаром продолжал: – Разве я не любил ее также? разве я не видел ее вчера? разве воспоминание о ней не будет преследовать меня всюду так же, как и вас? И неужели вы думаете, что вы страдали бы не больше, чем страдаете теперь, если б были виновны?
