– Это она… это Дина.
Адам улыбнулся и, разглядывая внимательнее лицо ангела, сказал:
– Да, это похоже на нее действительно; но Дина, мне кажется, еще красивее.
– Хорошо, в таком случае, если она кажется тебе еще красивее, отчего ж ты не любишь ее?
Адам посмотрел на мать с удивлением:
– Неужели, матушка, ты думаешь, что я не привязан к Дине?
– Нет, – отвечала Лизбет, испугавшись своей собственной смелости, а между тем чувствуя, что она уже проломила лед и что вода должна разлиться, какой бы вред ни произошел от этого. – Что ж за польза иметь привязанность к тому, что находится за тридцать миль? Если б ты был расположен к ней действительно, то не допустил бы ее уехать отсюда.
– Но разве я имею право мешать ей, если она считает это нужным? – сказал Адам, смотря в книгу, как бы желая снова приняться за чтение. Он предвидел ряд жалоб, которые не клонились бы ни к чему.
Лисбет снова села на стул против него и произнесла:
– Но она не считала бы это нужным, если б ты не был так упрям.
Однако ж Лисбет не решилась идти далее неопределенной фразы.
– Упрям, матушка? – спросил Адам, снова посмотрев на мать с некоторым беспокойством. – Что ж я сделал? Что ты хочешь этим сказать?
– Ну, ты никогда не хочешь посмотреть ни на что, не хочешь ни о чем подумать, кроме фигур да работы, – сказала Лизбет, как бы готовясь заплакать. – Неужели ты думаешь, что всю жизнь проведешь таким образом, словно человек, вырезанный из дерева? А что ж ты будешь делать, когда умрет твоя мать и некому будет позаботиться о том, чтоб тебе было что поесть-то порядочно утром?
– Что у тебя за мысли, матушка! – сказал Адам, начиная сердиться на это хныканье. – Я не вижу, к чему ты это ведешь. Разве есть что-нибудь такое, что бы я мог сделать для тебя и чего я не делаю.
– Конечно, что есть. Ты мог бы сделать то, чтоб я имела кого-нибудь, кто бы успокаивал меня, ходил за мной, когда я больна, и был бы добр ко мне.
– Да кто ж виноват, матушка, что в доме нет кого-нибудь, кто помогал бы тебе? Я вовсе не желаю, чтоб вся эта работа лежала на тебе. Мы в состоянии сделать это. Я довольно часто повторял тебе. Это было бы гораздо лучше для всех нас.
– Э, что тут толковать о ком-нибудь! Ведь я знаю, что ты говоришь об одной из девок из деревни или из Треддльстона, на которых я во всю жизнь свою и смотреть-то не хотела. Уж я скорее сама справлюсь как-нибудь да лягу в гроб живая, чем захочу, чтоб такой народ уложил меня.
Адам молчал и старался продолжать чтение. В этом заключалась крайняя строгость, которую он мог обнаружить перед матерью в воскресенье утром. Но Лисбет зашла уж слишком далеко и не могла остановиться, и, помолчав едва ли более минуты, она снова начала:
– Ты мог бы знать довольно хорошо, кого бы мне хотелось иметь при себе. Ведь немного, я полагаю, найдется людей, за которыми я посылала, чтоб пришли навестить меня. Тебе же самому приходилось приводить ее сюда довольно часто.
– Ты говоришь о Дине, матушка, я знаю это, – сказал Адам. – Но что тут о думать о том, чего не может быть. Если б Дина и хотела остаться в Геслопе, то вряд ли она может оставить дом тетки, где занимает место дочери и где она больше привязана, чем к нам. Если б могло быть так, чтоб она вышла замуж за Сета, это было бы для нас большой благодатью, но на белом свете не все случается именно так, как мы желаем, и мы ничего не можем сделать против этого. Лучше уж ты попытайся, матушка, пересилить себя и вовсе не думать о ней.
– Нет, я не могу не думать о ней, если она словно создана для тебя. И ни что не заставит меня разубедиться, будто Бог не сотворил и не послал ее сюда ради тебя. Что тут за беда такая, что она методистка? Может, она и оставит это, когда будет замужем.
Адам откинулся на стул и смотрел на мать. Теперь он понял, на что она намекала с самого начала разговора. Выраженное ею желание было так же неосновательно, так же неисполнимо, как ее обыкновенные желания, но он против воли был смущен этою совершенно новою идеей. Главное дело, однако ж, состояло в том, чтоб как можно скорее изгнать эту мысль из головы матери.
– Матушка, – сказал он серьезно, – ты говоришь пустяки. Пожалуйста, не заставляй меня слушать подобные вещи вперед. Не стоит говорить о том, чему не бывать никогда. Дина не хочет выходить замуж. Она всем сердцем предана другого рода жизни.
– Очень может быть, – произнесла Лисбет нетерпеливо, – очень может быть, что она никогда не выйдет замуж, когда те, за кого она хочет выйти, не сватаются к ней. Я не вышла бы за твоего отца, если б он никогда не посватался ко мне. А она так же любит тебя, как только я любила бедного Матвея.
Кровь прилила к лицу Адама, и в продолжение нескольких минут он не вполне сознавал, где находился: его мать и кухня исчезли для него, и он видел только лицо Дины, обращенное к нему. Ему казалось, будто в нем воскресала умершая радость, но он весьма быстро пробудился от этой мечты; пробуждение было грустное и холодное. Безрассудно было бы с его стороны верить словам матери: она не могла иметь никакого основания, чтоб говорить таким образом. Он намеревался высказать свое неверие в весьма сильных выражениях разве только для того, чтоб вызвать тем доказательства, если последние только существовали.
– К чему ты говоришь такие вещи, матушка, когда не имеешь ни малейшего основания к тому? Ты не знаешь ничего такого, что давало бы тебе право говорить это.
– В таком случае я не знаю ничего такого, что давало бы мне право говорить, что год прошел, несмотря на то что это прежде всего представляется мне, когда я встаю утром. Она, я полагаю, не привязана к Сету, не так ли? Она не хочет выйти замуж за него? Но я могу видеть, что она не обращается с тобою так, как она обращается с Сетом. Когда Сет приближается к ней, она обращает на него столько же внимания, сколько на Джипа, а постоянно дрожит, когда ты сидишь рядом с ней за завтраком и смотришь на нее. Ты думаешь, что твоя мать не понимает ничего, но ведь она уже жила на свете, прежде чем ты родился.
– Но ты не можешь быть уверена в том, что ее трепет означает любовь? – сказал Адам в замешательстве.
– Э, да что ж это может еще значить? Ведь не ненависть же, я полагаю. И отчего ж ей не любить тебя? Ты и создан так, чтоб быть любимым… Скажи сам, есть ли кто-нибудь стройнее и ловчее тебя? И что это значит, что она методистка? Все равно, что настурция в похлебке.
Адам положил руки в карманы и смотрел на книгу на столе, не видя ни одной буквы. Он дрожал, как искатель золота, имеющий в виду сильную надежду на золото, и в то же самое мгновение болезненный призрак обманутого ожидания возник в нем. Он не мог верить полному сведению своей матери – она видела то, что желала видеть. А между тем… а между тем теперь, когда ему внушили эту мысль, ему приходило на память столько вещей, весьма пустых вещей, походивших на движение воды при едва заметном ветерке, что, казалось, несколько подтверждало слова его матери.
