Мистер Джошуа Ганн, несколько страдавший ревматизмом, не присоединился к тем, кто звонил в колокола в это утро, и, несколько презрительно смотря на эти неформальные поздравления, не требовавшие официального содействия дьячка, стал напевать вполголоса своим музыкальным басом: «Радуйтесь, радуйтесь», как бы стараясь представить себе действие, которое он намеревался произвести в следующее воскресенье при пении свадебного псалма.
– Вот известия, которые порадуют Артура, – сказал мистер Ирвайн своей матери, когда они ехали со свадьбы. – Как только мы приедем домой, тотчас же напишу ему об этом.
Эпилог
То было почти в конце июня 1887 года. Мастерские на лесном дворе Адама Бида, принадлежавшем прежде Джонатану Берджу, заперты уже с полчаса или несколько более, и мягкий вечерний свет падает на веселый домик, с желтыми стенами и мягкой серой соломенной кровлей почти совершенно так, как в тот июльский вечер девять лет назад, когда Адам приносил ключи.
Вот из дома вышла фигура, которую мы знаем хорошо; она защищает глаза руками, смотря на что-то вдаль: лучи, падающие на ее белый чепчик без оборки и на ее бледно-каштановые волосы, помрачают зрение. Но вот она отворачивается от солнечного света и смотрит на дверь. Теперь мы хорошо можем видеть прелестное бледное лицо: оно почти вовсе не изменилось, стало только несколько полнее, соответствуя более плотному стану, который, кажется, довольно легок и деятелен в обыкновенном черном платье.
– Я вижу его, Сет, – сказала Дина, смотря в дом. – Пойдемте к нему навстречу. Пойдем, Лисбет, пойдем с мамашей.
На последние слова отвечало немедленно крошечное прелестное существо с бледно-каштановыми волосами и серыми глазами, немного более четырех лет; оно молча выбежало из дома и подало матери руку.
– Пойдем, дядюшка Сет, – сказала Дина.
– Да, да, мы идем, – отвечал Сет в доме и тотчас же показался в дверях; он был выше обыкновенного, потому что над ним торчала черная головка резвого двухлетнего племянника, который произвел небольшую остановку тем, что просил дядю посадить его на плечи.
– Лучше возьми его на руки, Сет, – сказала Дина, ласково смотря на здорового черноглазого ребенка. – Так он будет беспокоить тебя.
– Нет, нет, Адди любит покататься у меня на плечах. Я могу пронести его так немного.
На эту любезность молодой Адди отвечал тем, что забарабанил по груди дядюшки Сета своими пятками с силою, которая обещала в будущем многое. Но быть подле Дины и подвергаться мучениям со стороны детей Дины и Адама – вот в чем заключалось земное блаженство дядюшки Сета.
– Где ты видишь его? – спросил Сет, когда они вышли на соседнее поле. – Я не могу увидеть его нигде.
– Между изгородями около дороги, – сказала Дина. Я видела его шляпу и плечо. Вот он опять.
– Ты уж наверно увидишь его, если только его можно увидеть где-нибудь, – заметил Сет, смеясь. – Ты точно, бывало, бедная матушка. Она всегда, бывало, поджидала Адама и могла видеть его гораздо скорее, чем другие, несмотря на то что у нее глаза становились все слабее и слабее.
– Он пробыл долее, чем ожидал, – сказала Дина, вынимая часы Артура из небольшого бокового кармана и смотря на них, – теперь уж скоро семь.
– Да, но ведь у них и нашлось о чем поговорить друг с другом, – сказал Сет, – и встреча, я думаю, сильно тронула их обоих. Ведь почти восемь лет, что они не видались.
– Да, – сказала Дина, – Адама очень озабочивала сегодня утром мысль о том, накую перемену он должен найти в бедном молодом человеке после болезни, которую он перенес, а также и после стольких лет, изменивших нас всех. И смерть бедной блуждавшей, когда она возвращалась к нам, была новым горем.
– Посмотри, Адди, – сказал Сет, спуская мальчика на руки и указывая вперед, – вон отец идет, вон там у плетня.
Дина ускорила шаги, и маленькая Лисбет пустилась бежать что было силы, пока наконец на схватила отца за ногу. Адам погладил ее по головке, поднял ее и поцеловал, но Дина могла видеть признаки волнения, когда приблизилась к нему, и он безмолвно взял ее под руку.
– Хорошо, малютка, должен я взять тебя? – сказал он, стараясь улыбнуться, когда Адди протянул к нему свои руки, готовый с свойственною детям неблагодарностью разом покинуть дядюшку Сета, так как теперь у него под рукой была лучшая защита.
– Ну, это порядком расстроило меня, – сказал наконец Адам, когда все направились к дому.
– Ты нашел его очень изменившимся? – спросила Дина.
– Ну, он изменился и между тем не изменился. Я узнал бы его везде. Но цвет его лица переменился, и он очень грустен. Однако ж доктора говорят, что он скоро поправится от воздуха родной стороны. Внутри он совершенно здоров, только лихорадка разбила его таким образом. Но он говорит по-прежнему и улыбается так же точно, как в то время, когда был мальчиком. Удивительно, право, что, когда он улыбается, его лицо имеет всегда то же самое выражение.
– Никогда я не видела, как он улыбается, бедный молодой человек! – сказала Дина.
– И ты увидишь это завтра, – отвечал Адам. – Он тотчас же прежде всего спросил о тебе, когда стал приходить в себя и мы могли начать разговор. «Надеюсь, она не изменилась, – сказал он, – мне так хорошо помнится ее лицо». Я ответил ему, что нет, – продолжал Адам, с чувством смотря в глаза, устремленные на него, – только несколько дороднее, ведь после семи лет ты имеешь право быть такою. «Могу я прийти и посмотреть на нее завтра? – спросил он. – Мне очень хотелось бы сказать ей, как я думал о ней в продолжение всех этих лет».
– Ты сказал ему, что я всегда ношу часы? – спросила Дина.
– Конечно, и мы много разговаривали о тебе; он говорит, что никогда не видел женщины подобной тебе. «Я еще сделаюсь методистом в один прекрасный день, – сказал он, – когда она будет проповедовать на поле, я пойду слушать ее». А я сказал: «Нет, сэр, вы не можете сделать это: конференция запретила женщинам проповедовать, и она отказалась от проповедования, иногда только разговаривает с бедными людьми у них в доме».
– Ах, – сказал Сет, не будучи в состоянии оставить это без замечания, – жаль, что конференция поступила таким образом. Если б Дина была одного мнения со мною, то мы оставили бы веслеянцев и присоединились к какой-нибудь другой секте, которая не ограничивает религиозной свободы.
– Нет, брат, нет! – возразил Адам. – Она поступает так, а ты не прав. Нет правила, которое приходилось бы ко всем. Большая часть женщин, которые проповедывают, приносят более вреда, чем пользы, – не у всех такой дар и такое вдохновение, как у Дины; она сама поняла это и сочла за лучшее показать пример покорности, так как ей не запрещено поучать людей каким-нибудь другим образом. И я согласен с нею и одобряю ее образ действия.
Сет замолчал. Они редко обращались к этому предмету разговора, потому что постоянно были несогласны в нем, и Дина, желая разом прекратить спор, сказала:
