Не было ресниц, которые могли бы быть красивее ресниц Хетти, а теперь, между тем как она с голубиным величием расхаживает по комнате и смотрит на свои плечи, обрамленные старыми черными кружевами, темная бахрома обнаруживается в совершенстве на ее розовой щеке. Ее узкое воображение может рисовать только тусклые неопределенные картины будущности, но во всех картинах на первом плане она в прелестных платьях. Капитан Донниторн очень близок к ней; он обвивает рукою ее стан, быть может, целует ее, а все другие удивляются и завидуют ей, преимущественно же Мери Бердж, новое набивное платье которой кажется весьма жалким рядом с блистательным туалетом Хетти. Не примешивается ли к этим мечтам о будущем какое-нибудь сладостное или грустное воспоминание? Заботливая мысль о ее вторых родителях, о детях, за которыми она помогала ходить, о молодой подруге, о любимом животном, о каком-нибудь случае из ее собственного детства? Нет, ни одной. Есть растения, которые едва ли имеют корни: вырвите их из их родного уголка в скале или в стене и положите их просто на ваш цветочный горшок, служащий у вас украшением, и они станут цвести нисколько не хуже прежнего. Хетти могла сбросить с себя всю свою прежнюю жизнь и никогда не захотела бы, чтоб ей опять напомнили о ней. Я думаю, у нее не было никакого чувства к старому дому и она не любила греческой валерьяны и длинного ряда роз в саду больше других цветов, может быть, даже и не столько, как другие цветы. Надобно было удивляться, как мало она, по-видимому, заботилась об ухаживании за дядей, который был для нее вторым отцом: она едва ли подала ему когда-нибудь трубку вовремя без того, чтоб ей не сказали об этом, разве в доме был гость, который мог бы иметь удобный случай видеть ее, когда она пойдет мимо камина. Хетти не могла постигнуть, каким образом можно было чувствовать расположение к пожилым людям. Что ж касается этих скучных детей, Марти, Томми и Тотти, то они были просто наказанием ее в жизни, как жужжащие насекомые, которые мучат вас в жаркий день, когда вам хочется покоя. Марти, самый старший, был еще грудным ребенком, когда она только что прибыла на мызу, ибо дети, родившиеся прежде него, умерли, и, таким образом, Хетти видела, как все трое, один после другого, ходили около нее, переваливаясь со стороны на сторону, на лугу или играли на ее глазах в сырую погоду в полупустых комнатах большого старого дома. Мальчики уж подросли теперь, но Тотти надоедала день-деньской гораздо хуже, чем оба других в свое время, потому что о ней хлопотали гораздо больше. И не было конца деланию и починке платьев. Хетти обрадовалась бы, если б ей сказали, что она никогда больше не увидит никакого ребенка; дети были хуже грязных крошечных ягнят, которых пастух всегда приносил в дом, чтоб они имели особенный уход, когда наступало время ягниться, ибо от ягнят, раньше или позже, освобождались. Что ж касается молодых цыплят и индийских кур, то Хетти возненавидела бы самое слово «вывод», если б ее тетка не подкупила ее смотреть за молодыми домашними птицами, обещав ей давать ценность одного цыпленка с каждого выседа. Круглые, пушистые цыплята, выглядывавшие из-под крыла матери, никогда не доставляли Хетти удовольствия – не об этого рода красоте заботилась она, она заботилась о красоте новых вещей, которые купит для себя на треддльстонской ярмарке на деньги, вырученные продажею цыплят. А между тем она имела вид столь приятный, столь очаровательный, когда наклонялась, чтоб положить моченый хлеб под курятник, что вам действительно нужно бы быть весьма проницательными, чтоб подозревать ее в жестокости. Молли, горничная, со вздернутым кверху носом и выдающеюся челюстью, была в действительности девушка с нежным сердцем и, как выражалась мистрис Пойзер, просто драгоценность относительно ухода за курами, но на ее неподвижном лице выражалось настолько этой материнской радости, насколько бурый глиняный кувшин пропускает сквозь себя свет лампы, помещающийся в нем.
Вообще, женский глаз прежде всего открывает нравственные недостатки, скрывающиеся под милым обманом красоты. Таким образом, неудивительно, что мистрис Пойзер, с ее проницательностью и при множестве случаев для наблюдений, составила довольно верную оценку того, что можно было ожидать от Хетти в области чувства, и в минуты негодования иногда с большою откровенностью высказывала мужу свое мнение относительно этого.
– Она не лучше павлина и готова горделиво расхаживать по стене и распускать хвост, когда светит солнце, если б даже все люди в приходе умирали; ничто, кажется, не заставляет забиться ее сердце, даже и тогда, когда мы думали, что Тотти упала в яму. Ах, Господи! этот дорогой херувимчик!.. Когда мы нашли ее, то она стояла в грязи с своими крошечными башмачками и кричала так у отдаленного водопоя, что просто сердце разрывалось. А Хетти и нужды не было до этого – я сама видела, а между тем ведь она знала ребенка еще грудным. По моему убеждению, ее сердце твердо как кремень.
– Нет, нет! – сказал мистер Пойзер. – Ты не должна судить о Хетти так жестоко. Молодые девушки похожи на незрелое зерно, которое впоследствии дает, правда, хороший хлеб, но вначале мягковатый. Ты увидишь, Хетти будет как следует, когда у нее будут хороший муж и собственные дети.
– Я вовсе не хочу быть жестокою к девушке. У нее проворные руки, и она может быть довольно полезна, когда захочет, и мне было бы ощутительно, если б она перестала делать масло, потому что у нее свежая рука. Как бы то ни было, я старалась делать свое дело касательно твоей племянницы, и делала это: я научила ее всему, что принадлежит к дому, и довольно часто объясняла ей, в чем должны состоять ее обязанности, хотя – Бог видит это! – у меня часто делается одышка и меня по временам страшно схватывает боль в боку. С этими тремя девушками в доме мне нужно было бы иметь вдвое силы для того, чтоб держать их при работе. Это все равно что готовить жаркое на трех огнях: только что успеешь полить одно, как подгорает другое.
Хетти чувствовала значительный страх перед своей теткой и заботилась настолько скрывать от нее свое тщеславие, насколько можно было скрыть без слишком великой жертвы. Она не могла удержаться, чтоб не тратить денег на наряды, которые порицала мистрис Пойзер; но она была бы готова умереть со стыда, досады и страха, если б ее тетка в эту минуту отворила дверь и увидела, что она зажгла свои огарки и величественно расхаживала по комнате, украшенная шарфом и серьгами. В предупреждение такого сюрприза она всегда запирала дверь на задвижку, и в эту ночь она не забыла сделать то же самое. И хорошо, что она сделала это, ибо в эту минуту послышался легкий удар, и Хетти, с сильно бьющимся сердцем, стремглав бросилась задувать свечи и бросать их в ящик. Она не смела ждать, пока снимет серьги, но сбросила с себя шарф, который упал на пол, прежде нежели повторился легкий удар. Мы узнаем, отчего происходил этот легкий удар, если на короткое время оставим Хетти и возвратимся к Дине в ту минуту, когда она передала Тотти на руки матери и взошла по лестнице в свою спальню, смежную с спальнею Хетти.
Дина приходила в восторг от окна в своей спальне. Ее комната помещалась во втором этаже высокого дома, и из окна она имела обширный вид на поля. Толщина стены образовывала пониже окна широкую ступень, расстоянием около аршина, где она могла ставить свой стул. И теперь, лишь только она вошла в комнату, как прежде всего села на этот стул и стала смотреть на мирные поля, за которыми всходил большой месяц над изгородью, образуемою вязами. Она лучше любила пастбище, где покоилась дойные коровы, и потом луг, где трава была наполовину скошена и лежала серебристыми раскинувшимися линиями. Сердце ее было полно, ибо оставалась еще одна только ночь, в которую ей надобно будет налюбоваться этими полями на долгое время. Но она не скучала только о том, что ей придется оставить этот ландшафт, ибо для нее холодная страна Снофильд имела столько же очарования. Она думала обо всех дорогих ее сердцу людях, о которых она научилась заботиться среди этих мирных полей и которые навсегда будут иметь место в ее любящей памяти. Она думала о борьбе и утомлении, которые, может быть, предстоят им в будущем на их жизненном пути, когда ее уже не будет с ними и она не будет знать, что с ними случилось. Бремя этой мысли скоро сделалось ей так тяжело, что она не могла уже наслаждаться несоответствующею тишиной полей, освещенных луною. Она закрыла глаза, дабы с большею силою чувствовать присутствие любви и симпатии, которые были глубже и нежнее того, как они отражались землею и небом, дышавшими ими. Таким образом Дина часто молилась в уединения. Она просто закрывала глаза и чувствовала себя окруженною божественным присутствием; потом постепенно ее опасения, ее сильные заботы о других таяли, как ледяные кристаллы в теплом океане. Она сидела в этом положении совершенно спокойно, скрестив руки на коленях, по крайней мере десять минут; бледный свет покоился на ее спокойном лице. Вдруг она вздрогнула при громком шуме, происшедшем, очевидно, от падения какой-нибудь вещи в комнате Хетти. Но подобно всем звукам, касающимся нашего слуха, когда мы совершенно погружены в мысли о другом, и этот звук не имел определенного характера, но был просто громок и поражающ, так что она находилась в сомнении, верно ли она объясняла себе его. Она встала и прислушивалась несколько времени, но везде было тихо после этого звука, и она подумала, что Хетти, может быть, только сбила что-нибудь с места, ложась на постель. Она начала медленно раздеваться; но теперь, подчиняясь влиянию, произведенному этим шумом, она сосредоточила свои мысли на Хетти, на этом прелестном юном создании, перед которым только что открывалась жизнь со всеми ее искушениями, торжественные ежедневные обязанности жены и матери, а между тем она была вовсе не приготовлена к этому, мечтала только о незначительных, безрассудных, тщеславных удовольствиях, как ребенок, дрожащий над своими игрушками при начале длинного утомительного путешествия, в продолжение которого ему придется перенести и голод, и холод, и бесприютный мрак. Дина чувствовала вдвое больше забот о Хетти, потому что разделяла заботливое участие Сета в судьбе его брата и не дошла еще до заключения, что Хетти не так любила Адама, чтоб могла выйти за него замуж. Она слишком ясно видела отсутствие всякой теплой, самоотверженной любви в природе Хетти и не считала холодности ее обращения относительно Адама указанием, что он не был человеком, которого она хотела бы иметь мужем. И этот недостаток в природе Хетти, вместо того чтоб возбудить ее неудовольствие, только вызывал в ней более глубокое сожаление; миловидное лицо и образ ее производили на нее такое же влияние, какое производит красота на чистое и нежное сердце, чуждое всякой эгоистической ревности; красота была отличающим божественным даром, вызывавшим более глубокое сострадание к нужде, греху и горести, с которыми он соединен, подобно тому, как грустнее смотреть на язву в белоснежном бутоне, нежели в простой кухонной зелени.
