– Ни… и… и! – сказал мистер Крег. – Тут не зачем видеть далеко перед собой для того, чтоб знать, что англичане побьют французов. Я знаю из верного источника, что если француз пяти футов величины, то уж он считается велик ростом, и они живут-то по большей части все на жиденьком. Я знаю человека, у которого отец имеет прекрасные сведения касательно французов. Мне хотелось бы знать, что могли бы сделать эти стрекозы против таких красивых молодцов, как наш молодой капитан Артур. Француз остолбенел бы непременно только при виде его, ведь у него рука-то толще тела француза, и готов побожиться: они зашнуровывают себя в корсет, и им это нипочем, так как у них нет ничего внутри.
– А где же капитан? Он сегодня не был в церкви, – сказал Адам – Я разговаривал с ним еще в пятницу, и он не сказал мне, что уедет.
– О! Он отправился ненадолго в Игльдель поудить. Я полагаю, он возвратится через несколько дней, потому что должен присутствовать при устройстве и приготовлениях ко дню своего совершеннолетия тридцатого июля. Но он по временам очень охотно уезжает куда-нибудь. Он да старый сквайр идут друг к другу, как мороз и цветы.
Мистер Крег засмеялся и медленно прищурил глаза, сделав последнее замечание, но разговор не продолжался, ибо они в то время подошли к повороту дороги, где Адам должен был проститься со своими спутниками. Садовнику нужно было бы также поворотить по тому же направлению, если б он не принял приглашения к чаю от мистера Пойзера. Мистрис Пойзер, с своей стороны, повторила приглашение, потому что сочла бы глубоким бесчестьем нерадушно принимать в своем доме: личное расположение или нерасположение не должны были вмешиваться в этот священный обычай. Притом же мистер Крег всегда был чрезвычайно вежлив с семейством на господской мызе, и мистрис Пойзер, не задумываясь, объявляла, что «она ничего не может сказать против него; жаль только, что его нельзя было снова высидеть, и высидеть иначе».
Таким образом, Адам и Сет с матерью, шедшей между ними, повернули по дороге вниз в долину и потом снова поднялись к старому дому, где грустное воспоминание заняло место весьма продолжительного беспокойства, где Адаму уже никогда не нужно будет спрашивать, когда возвратится домой: «Где отец?»
А другое семейное общество, имевшее мистера Крега собеседником, возвратилось к приятному, веселому дому на господской мызе, и все с спокойными чувствами, исключая Хетти, знавшей теперь, куда отправился Артур, но находившейся только еще в большем смущения и беспокойстве. Казалось, его отсутствие было совершенно добровольное, ему ненужно было уехать, он не уехал бы, если б желал видеть ее. Она болезненно сознавала, что никакая участь не будет для нее снова приятной, если не сбудется мечта, которой поддалась она в четверг вечером; и в эту минуту унылого, истинного, леденящего сомнения и досады она раздумывала о возможности снова быть с Артуром, встретить его полный любви взор и слышать его нежные слова, и раздумывала с тем горячим желанием, которое можно назвать возрастающей болью страсти.
XIX. Рабочий день Адама
Несмотря на пророчество мистера Крега, темно-синяя туча рассеялась, не произведя последствий, которыми стращал садовник.
– Погода, – заметил он на другое утро, – погода, видите ли, вещь очень щекотливая, и иногда дурак потрафит, а умный человек ошибется, вот отчего и альманахам верят столько. Это одна из тех случайностей, которыми дураки наживаются.
Это безрассудное поведение погоды, однако ж, могло не понравиться во всем Геслопе одному только мистеру Крегу. Все руки должны были приняться за работу на лугах в это утро, как только поднялась роса; жены и дочери делали двойную работу во всех фермах, чтоб служанки могли подать помощь при разбрасывании сена, и когда Адам шел по тропинкам, неся на плечах корзинку с инструментами, то до него долетали звуки шутливой болтовни и звонкого хохота из-за изгородей. Шутливая болтовня работников на сенокосе слышится приятнее всего в некотором расстоянии; как неуклюжие колокольчики, привязанные к шее у коров, она имеет грубый звук при приближении к ней и даже болезненно оскорбляет ваш слух, но если слышать болтовню издалека, то она весьма мило сливается с другими радостными звуками природы. Мускулы людей движутся лучше, когда их душа предается веселой музыке, хотя их веселье бедного, неопределенного рода, вовсе не похожее на веселье птиц.
Кажется, в летний день самое веселое время то, когда теплота солнца только что начинает торжествовать над свежестью утра, когда остается еще немного утренней свежести, чтоб одолеть леность, вкрадывающуюся в нас под очаровательным влиянием теплоты. Причина, заставившая Адама идти в это время по тропинкам, состояла в том, что он должен был работать весь день в одном загородном доме, милях в трех расстояния, который надобно было привести в порядок для сына сквайра, жившего по соседству; и с раннего утра он занимался укладыванием панелей, дверей и каминных наличников на телегу, отправившуюся уже вперед, между тем как Джонатан Бердж сам поехал на место верхом, чтоб ожидать прибытия вещей и руководить работниками.
Эта небольшая прогулка была для Адама отдыхом, и он бессознательно находился под очарованием минуты. У него на сердце было летнее утро, и он видел Хетти в солнечном сиянии, в солнечном сиянии без ослепительного блеска… с косвенными лучами, мерцавшими между нежными тенями листьев. Ему казалось вчера, когда он подал ей руку при выходе из церкви, что на ее лице выражалась меланхолическая нежность, какой он не видал прежде, и он видел в этом признак, что она сочувствовала его семейному несчастью. Бедняжка! Выражение меланхолии происходило из совершенно другого источника; но как было ему знать это? Мы смотрим на лицо миленькой женщины, которую любим, как смотрим на лицо нашей матери-земли, и находим на нем всякого рода ответы на наше страстное желание. Адаму было невозможно не чувствовать, что случившееся в последнюю неделю более приблизило к нему надежду на брак. До того времени он сильно чувствовал опасность, что какой-нибудь другой человек может вмешаться тут и получить в обладание сердце и руку Хетти, между тем как он все еще находился в таком положении, которое заставляло его отступать, лишь только он помышлял просить ее, чтоб она приняла его предложение. Даже если б у него и была твердая надежда, что она расположена к нему – а его надежда была далека от того, чтоб быть твердою, – он был слишком сильно обременен другими требованиями, чтоб заботиться как должно о доме для себя и Хетти, о таком доме, каким он мог бы ожидать, что она будет довольна после удобства и изобилия во всем на мызе. Подобно всем сильным натурам, Адам доверял своим способностям, что при помощи их он приобретет что-нибудь в будущем, он вполне чувствовал, что некогда, если будет жив, будет в состоянии содержать семейство и проложит себе хороший, широкий путь, но он имел слишком холодную голову, чтоб не ценить вполне препятствий, которые следовало преодолеть. И время казалось было так продолжительно! А там Хетти, как соблазнительное яблоко, висящее над стеною фруктового сада, была на виду у всех, и все желали обладать ею. Конечно, если она любит его очень сильно, она согласится ждать его, но любит ли она его? Его надежды никогда не поднимались так высоко, чтоб он осмелился спросить ее о том. Он был довольно проницателен и мог заметить, что ее дядя и тетка ласково посмотрели бы на его предложение; и действительно, без этого поощрения он никогда не решился бы ходить так часто на мызу, но было невозможно прийти к несомнительным заключениям касательно чувств Хетти. Она была как кошечка и имела такую же, сводящую с ума, красивую наружность, под которой не подразумевалось ничего для всякого, кто приближался к ней.
