– Шотландские песни! – сказал Бартль презрительно. – Я так наслышался этих шотландских песен, что мне достаточно на всю жизнь. Они только и годятся на то, чтоб пугать птиц, то есть английских птиц, потому что шотландские птицы, может быть, поют по-шотландски, я этого не знаю. Дайте мальчишкам волынку вместо погремушек, и я отвечаю вам за то, что зерно будет цело.
– Да, есть люди, которые находят удовольствие в том, чтоб ругать то, чего они вовсе не знают, – сказал мистер Крег.
– Шотландские песни все равно что сварливая баба, – продолжал Бартль, не обращая ни малейшего внимания на замечание мистера Крега, – в них беспрестанно повторяется все одно и то же, и ни одна из них не имеет совести остановиться. Всем, кто слышал шотландские песни, кажется, словно они спрашивают о чем-то человека, который глух, как старый Тэфт, и никогда не могут добиться какого-нибудь ответа.
Адаму не было особенно неприятно, что он сидел рядом с Кассоном: с этого места он мог видеть Хетти, сидевшую недалеко от него за другом столом. Хетти, впрочем, даже и не заметила до этих пор его присутствия, потому что все время сердилась на Тотти, которая беспрестанно втаскивала ноги на скамейку, по древнему обычаю, и тем угрожала наделать пыльные следы на Хеттином розовом с белым платье. Только что успевала Хетти сдернуть долой крошечные толстенькие ножонки, как они уж снова были на скамейке, потому что глазенки Тотти, выпученные на большие блюда, были слишком заняты отыскиванием плум-пудинга, и малютка вовсе не сознавала, что происходило с ее ножонками. Хетти вышла совершенно из терпения и наконец, надувшись и насупив брови, почти со слезами на глазах сказала:
– Милая тетушка, крикните, пожалуйста, на Тотти: она все поднимает ноги и мнет мне платье.
– Ну, что еще такое сделал ребенок? Она никогда не может угодить на тебя, – сказала мать. – Пусти ее ко мне, мне уж она не надоест.
Адам смотрел на Хетти и видел, как она надулась и насупила брови, как черные глаза, казалось, становились больше от подступавших, причиненных капризом слез. Кроткая Мери Бердж, сидевшая довольно близко и видевшая, что Хетти сердилась и что глаза Адама были устремлены на последнюю, думала, что такой умный человек, как Адам, вероятно, рассуждает о том, как ничтожна красота в женщине, имеющей такой дурной нрав. Мери была добрая девушка, не позволявшая себе предаваться дурным чувствам, но она думала, что так как Хетти имела дурной нрав, то лучше было бы, чтоб Адам знал это. И это было совершенно справедливо, что, если б Хетти не была красавица, она в эту минуту показалась бы очень дурной и неприятной, и никто не мог бы ошибиться в своем нравственном мнении о ней. Но действительно в ее сердитом виде было что-то очень очаровательное: он гораздо более походил на наивную печаль, нежели на досаду, и строгий Адам вовсе не порицал ее поведения. Он чувствовал только в некотором роде забавное сожаление, как будто видел кошечку, поднимавшую спинку, или маленькую птичку с взъерошенными перьями. Он не мог догадываться, что возбуждало ее досаду, но был в состоянии чувствовать только то, что она была красивейшее создание на свете и что, если б это было в его власти, ничто в мире не заставило бы ее сердиться. И немного спустя, когда Тотти ушла от нее, она встретила его взор, и на ее лице отразилась самая ясная улыбка в то время, как она кивнула ему головою. В этом была некоторая доля кокетства: Хетти знала, что Мери Бердж смотрит на нее и на Адама; но ее улыбка была для Адама упоительна.
XXIV. Заздравные тосты
Когда обед кончился и начата была большая бочка эля, назначенного ко дню рождения, для толстого мистера Пойзера было очищено место сбоку от стола, а во главе поставлены два стула. Уж совершенно решили, что должен был делать мистер Пойзер, когда появится молодой сквайр, и в последние пять минут на его лице выражалось развлечение, его глаза были устремлены на мрачный портрет, висевший против него, руки заняты перебиранием денег и других предметов в карманах его панталон.
Когда вошел молодой сквайр рядом с мистером Ирвайном, все встали, и этот момент почтения был весьма приятен для Артура. Он с удовольствием чувствовал свою собственную важность, и, кроме того, он считал очень важным, что пользовался любовью этих людей: ему было приятно думать, что они чувствовали к нему искреннее, особенное уважение. Удовольствие, ощущаемое им, отразилось на его лице, когда он сказал:
– Дедушка и я надеемся, что все наши друзья здесь обедали с удовольствием и нашли эль моего дня рождения хорошим. Мистер Ирвайн и я пришли выпить эль с вами, и, я уверен, всем нам еще более понравится то, что разделит с нами пастор.
Все взоры обратились теперь на мистера Пойзера, который, все еще работая своими руками в карманах, заговорил с такою же осторожностью, с какой бьют часы с медленным боем:
– Капитан! Мои соседи поручили мне говорить за них сегодня, потому что там, где все люди думают совершенно одинаково, достаточно и одного говорящего вместо двадцати. Хотя мы, может быть, и имеем различные мнения о многих предметах – один человек распоряжается на своей земле так, а другой иначе, – и если б речь зашла об обрабатывании земли, то я не стал бы говорить только о своем собственном, я скажу, что все мы, однако ж, согласны в мнении о нашем молодом сквайре. Почти все мы знали вас, когда вы были мальчиком, и знали за вами только добрые и благородные поступки. Вы обещаете много прекрасного и действуете по обещанию, и мы с радостью ожидаем того времени, когда вы будете нашим помещиком, так как мы уверены, что вы ко всем будете справедливы и никому не сделаете хлеба горьким, если только это будет в вашей власти. Вот что я думаю и вот что думаем мы все; а когда человек сказал, что думает, то пусть он лучше на этом и остановится: эль не сделается лучше от того, что будет стоять долее на столе. Я не скажу еще, как нам понравился эль, потому что мы не могли пить его, пока не выпили за ваше здоровье; но обед был хорош, и кто обедал не с удовольствием, тот сам виноват. Что ж касается до участия пастора в нашем веселье, то ведь очень хорошо известно, что ему рад весь приход, где бы он ни показался; и я надеюсь, и все мы надеемся, что он доживет до тех пор, когда мы станем стариками, а дети наши станут взрослыми мужчинами и женщинами, а ваша честь – человеком семейным. Мне больше нечего сказать о настоящем времени. Итак, выпьем за здоровье нашего молодого сквайра… трижды три ура!
Затем раздались дружные клики, аплодисменты, чоканье, стук и снова крики с бесконечным da capo, приятнее звуков величественной музыки в ушах, получающих подобную дань впервые. Артур почувствовал движение совести во время речи мистера Пойзера, но оно было столь незначительно, что не могло уничтожить удовольствия, которое он ощущал при таких похвалах. Впрочем, разве он не заслужил того, что было сказано о нем? Если и было что-нибудь в его поведении, что не понравилось бы мистеру Пойзеру, если б только это было известно ему, то ничье поведение не выдержит слишком близкого разбора, а Пойзер едва ли узнает об этом. Впрочем, что ж он сделал особенного? Он, может быть, зашел немного далеко в волокитстве, но другой человек на его месте поступил бы гораздо хуже, и вреда от того не будет, конечно, уж вреда не будет никакого, потому что в первый же раз, когда он будет с Хетти наедине, он объяснит ей, что она не должна серьезно думать о нем или о том, что случилось. Вы видите, Артуру было необходимо быть довольным собой: он должен освободиться от беспокойных мыслей при помощи добрых намерений относительно будущего времени, которые можно образовать так быстро, что он успел быть озабоченным и снова сделаться спокойным, прежде чем мистер Пойзер окончил свою медленную речь, и когда пришло время говорить ему, то он был уже в совершенно веселом расположении.
