– Ты больше обидел бы Хетти, чем меня, не веря моим словам, – возразил Артур почти свирепо, вскочив с оттомана и сделав несколько шагов, но он тотчас же снова опустился на стул, и произнес более слабым голосом: – Ты, кажется, забываешь, что, подозревая меня, взводишь обвинения на нее.
– Нет, сэр, – сказал Адам более спокойным голосом, как бы вполовину облегченный; он имел слишком прямой характер для того, чтоб делать различие между прямою неправдою и косвенною. – Нет, сэр, обстоятельства между вами и Хетти не одинаковы. Вы, что бы вы ни делали, вы делали с открытыми глазами; но разве вы знаете, что было у нее в мыслях? Ведь она не что иное, как ребенок, о котором всякий человек, имеющий совесть, обязан заботиться. И что бы вы ни думали, я знаю, что вы привели ее мысли в замешательство. Я знаю, она отдалась вам всем сердцем, многие вещи, которых я не понимал прежде, стали мне ясны теперь. Но вы, кажется, очень равнодушны к тому, что может чувствовать она… вы об этом не думаете вовсе.
– Боже мой, Адам, да оставь ты меня наконец в покое! – неистово воскликнул Артур. – Я уж довольно чувствую это, а ты все еще больше мучишь меня.
Он заметил свою нескромность, лишь только слова сорвались у него с языка.
– Хорошо, в таком случае, если вы чувствуете это, – возразил Адам с жаром, – если вы чувствуете, что могли вызвать в ней ложные мысли и заставили думать, что любите ее, между тем как у вас в голове не было ничего подобного, в таком случае я должен обратиться к вам с требованием… я говорю не за себя, а за нее. Я требую, чтоб вы уничтожили ее заблуждение, прежде чем уедете отсюда. Вы уезжаете отсюда не навсегда; и если оставите ее при мечте, что питаете к ней те же самые чувства, какие она питает к вам, то все ее мысли последуют за вами, и несчастье только увеличится. Ваше объяснение причинит ей жгучую боль теперь, но спасет ее от страданий впоследствии. Я прошу вас написать письмо, и вы можете быть уверены, я позабочусь о том, чтоб она получила его: в нем скажите ей всю истину и порицайте себя за то, что вели себя так, как не имели никакого права вести себя с молодой женщиной, которая вам не пара. Я говорю прямо, сэр, но я не могу говорить другим образом. В этом обстоятельстве никто не может позаботиться о Хетти, кроме меня.
– Я могу сделать то, что мне кажется нужным в этом случае, – сказал Артур, приходя все в большее негодование от беспокойства и смущения, – не делая тебе никаких обещаний. Я приму меры, какие покажутся мне приличными.
– Нет, – возразил Адам резким, решительным тоном, – не того мне нужно. Я должен знать, на какой земле стою; я должен быть вполне уверен, что вы положили конец тому, чего вы не должны были никогда начинать. Я не забываю, какое уважение обязан оказывать вам как джентльмену, но в этом деле мы находимся друг к другу в отношении человека к человеку, и я не могу отступить.
Несколько минут не было ответа. Затем Артур сказал:
– Я увижусь с тобою завтра. Теперь я более не могу выдержать: я не здоров.
Произнеся эти слова, он встал и взял свою фуражку, как бы намереваясь идти.
– Дайте слово, что вы больше не увидите ее! – воскликнул Адам в порыве возвратившегося гнева и подозрения, подступив к двери и прислонившись к ней спиною. – Или скажите, что она никогда не может быть моей женой, скажите, что вы лгали, или обещайте мне то, чего я от вас требую.
Адам, вымолвив такое решительное требование, стоял как страшный образ рока перед Артуром, который, сделав два или три шага вперед, тотчас же остановился, слабый, дрожащий, больной душою и телом. Обоим казалась продолжительною внутренняя борьба, происходившая в Артуре, когда наконец он слабо сказал:
– Да, я обещаю. Пусти меня.
Адам отодвинулся от двери и отворил ее; но когда Артур дошел до ступени, то снова остановился и прислонился к дверному косяку.
– Вы не совсем здоровы и не можете идти одни, сэр, – сказал Адам, – возьмите опять мою руку.
Артур не дал ответа и тотчас же пошел вперед, сопровождаемый Адамом; но, сделав несколько шагов, снова остановился и холодно сказал:
– Кажется, я должен тебя побеспокоить. Теперь становится поздно, и, пожалуй, обо мне станут еще тревожиться дома.
Адам подал руку, и они пошли вперед, не говоря друг с другом ни слова, пока не достигли места, где лежали корзина и инструменты.
– Я должен подобрать инструменты, сэр, – сказал Адам, – они принадлежат брату. Я боюсь, чтоб они не заржавели. Подождите, пожалуйста, одну минуту.
Артур остановился молча, и опять они не произнесли ни слова, пока не достигли бокового входа, откуда он надеялся пройти в дом незамеченным. Он сказал тогда:
– Благодарю. Тебе больше не зачем беспокоиться.
– В какое время было бы мне удобно увидеться с вами завтра, сэр? – спросил Адам.
– Ты можешь прийти сюда в пять часов и сказать, чтоб мне доложили о тебе, – сказал Артур, – никак не ранее.
– Спокойной ночи, сэр, – произнес Адам.
Но он не услышал никакого ответа. Артур вошел в дом.
XXIX. Следующее утро
Артур провел не бессонную ночь: он спал долго и хорошо. Люди смущенные не лишаются сна, если только они довольно утомлены. Но в семь часов он позвонил и привел в изумление Пима, объявив ему, что намерен встать и чтоб к восьми был ему приготовлен завтрак.
– Вели оседлать мою лошадь к половине девятого и скажи дедушке, когда он сойдет вниз, что мне сегодня лучше и что я поехал верхом.
Проснувшись, он лежал в постели с час, но не мог оставаться долее. Когда мы лежим в постели, то воспоминания о нашем вчерашнем дне бывают слишком тягостны для нас; если только человек может встать хотя бы для того, чтоб свистать или курить, он живет в настоящем, которое представляет известное сопротивление прошедшему; он испытывает ощущения, которые защищаются против деспотических воспоминаний. Если б можно было собрать чувства и вывести из них среднее число, то оказалось бы, конечно, что сожаление, упреки и оскорбленная гордость производят на деревенского джентльмена более легкое действие в сезон охоты и стрельбы, чем в позднюю весну и лето. Артур сознавал, что когда он поедет верхом, то почувствует в себе более мужества. Даже присутствие Пима, прислуживавшего ему с обычным уважением, действовало на него успокоительно после вчерашнего дня. При чувствительности Артура к мнению других, утрата уважения Адама наносила его самодовольству удар, который заставлял его воображать, что он упал в глазах всех. Так внезапный страх, причиненный какой-нибудь действительною опасностью, заставляет слабонервную женщину бояться даже сделать шаг вперед, потому что везде она видит одну только опасность.
Артур, вам известно, имел любящий нрав. Делать приятное своим ближним было для него столь же легко, как дурная привычка; это было простым исходом его слабостей и хороших качеств, его эгоизма и его симпатии. Он не любил видеть страдания, а любил, чтоб на нем, как на виновнике удовольствия, останавливались полные признательности взоры. Семилетним мальчиком он однажды столкнул ногою горшок с супом старика садовника без всякого другого побуждения, а только из желания пошалить, не подумав, что это был обед старика; но когда он узнал, что его поступок имел неприятное последствие, то вынул свой любимый рейсфедер и перочинный ножик с серебряным черенком из кармана и предложил их в вознаграждение. Он оставался тем же Артуром с тех пор: все оскорбления он старался заставить забыть благодеяниями. Если и была в его характере какая-нибудь горечь, то она могла проявляться только в отношении человека, который отказался бы от поданной им, Артуром, руки примирения. И может быть, наступило уже время, когда должна была подняться эта горечь. В первую минуту Артур почувствовал просто огорчение и угрызения совести, узнав, что в его отношениях к Хетти было вовлечено счастье Адама. Если б была какая-нибудь возможность сделать десятеричное удовлетворение, если б подарки или другие поступки могли возвратить Адаму довольство и уважение к нему, как к благодетелю, Артур сделал бы это не только без малейшего колебания, но чувствовал бы себя еще более связанным с Адамом и никогда не отказался делать ему вознаграждение. Но Адам не мог получить никакого удовлетворения, его страдания не могли совершенно уничтожиться; какие-нибудь примирительные поступки, совершенные быстро, не могли возвратить его уважение и привязанность. Адам стоял как непоколебимое препятствие, против которого не помогало никакое давление, как живое олицетворение того, во что Артур со страхом отказывался верить: невозможности загладить свой дурной поступок. Слова гордого презрения, отказ, которым Адам встретил протянутую ему руку, власть, которую он показал над Артуром в последнем их разговоре в эрмитаже, а более всего, воспоминание о том, что он был сшиблен с ног, – факт, с которым с большим трудом примиряется человек, если даже поражение произошло при самых геройских обстоятельствах, – все это производило в Артуре оскорбительную боль, сильнее угрызений совести. Как был бы рад Артур, если б мог убедить себя, что не причинил никакого вреда! И если б никто не говорил ему противного, он тем легче мог бы убедить себя в том. Немезида едва ли может сковать себе меч из нашей совести, из страданий, которые производят в нас страдания, причиненные нами; такой материал редко дает возможность получить из него действительное оружие. Наше нравственное чувство приучается к обычаям хорошего общества и улыбается, когда улыбаются другие. Но если какой-нибудь невежа вздумает назвать наши поступки грубыми именами, тогда Немезида способна восстать на нас. Так было и с Артуром: суждение Адама о нем, оскорбительные слова Адама разрушили доводы, которыми Артур ласкал свою совесть.
