Когда в этом месте своих размышлений Адам стал перелезать через плетень, где оканчивалась дорожка, по которой он шел, то заметил человека, шедшего по полю впереди его. Он узнал в нем Сета, возвращавшегося с вечерней проповеди, и поспешил догнать его.
– Я думал, ты будешь дома раньше меня, – сказал он, когда Сет обернулся, поджидая его, – потому что сегодня, против обыкновении, я позамешкался.
– Да и я опоздал. После митинга заговорился с Джоном Барнзом. Он недавно объявил себя в состоянии совершенства, и мне нужно было сделать ему один вопрос о его испытаниях. Этот вопрос один из тех, которые ведут тебя дальше, чем ожидаешь… такие вопросы уклоняются от прямого пути.
Минуты две или три они шли вместе молча. Адам вовсе не был расположен вдаваться в тонкости религиозных испытаний, но намеревался обменяться несколькими словами братской привязанности и доверия с Сетом. Такое побуждение проявлялось в нем редко, как ни сильно любили братья друг друга. Они почти никогда не говорили о личных своих делах или только намекали на домашние беспокойства. Адам, по природе своей, был скрытен во всех делах, касавшихся чувств, а Сет испытывал некоторую робость перед своим более практичным братом.
– Сет, – сказал Адам, положив руку на плечо брата, – нет ли у тебя известий о Дине Моррис с тех пор, как она отправилась отсюда?
– Есть, – отвечал Сет. – Она сказала мне, что я через несколько времени могу написать ей слова два о том, как мы живем и как матушка переносит свое несчастье. Вот я и писал ей недели две назад, упомянул, что у тебя новое место и что матушка стала поспокойнее. А в прошедшую среду я заходил на почту в Треддльстоне и нашел там письмо от нее. Не хочешь ли, может быть, прочесть? Я до сегодня не говорил тебе об этом, потому что ты, мне казалось, был так занят другими делами. Письмо читается очень легко; она просто удивительно пишет для женщины.
Сет вынул письмо из кармана и подал его Адаму.
– Да, брат, – сказал Адам, взяв письмо, – жесткое бремя выпало мне теперь на долю. Но ты не должен сердиться, если я стал несколько молчаливее и суровее обыкновенного. Беспокойство не мешает мне думать о тебе меньше. Я знаю, что мы будем привязаны друг к другу до гроба.
– Я вовсе не сержусь на тебя, Адам. Я хорошо понимаю, что это значит, когда ты по временам говоришь со мною меньше.
– Вот матушка отворяет дверь, чтоб посмотреть, нейдем ли мы, – сказал Адам, когда они взобрались на покатость. – Она, по своему обыкновению, сидела впотьмах. А, Джип, ты рад видеть меня?
Лисбет снова торопливо вошла в избу и зажгла свечу: она слышала приятный для нее шум шагов по траве прежде радостного лая Джипа.
– Ну, голубчики! Никогда время не казалось мне так длинно с тех пор, как я живу на свете, как в это воскресенье вечером. Что это могли бы вы делать оба до такой поздней поры?
– Ты не должна сидеть впотьмах, матушка, – сказал Адам, – от этого и время-то кажется тебе длиннее.
– Да для чего же жечь мне свечу в воскресенье, когда я сижу одна и когда грешно вязать что-нибудь? С меня довольно и дня, чтоб глазеть на книгу, которую я не могу читать. Разве это хорошо коротать так время, чтоб тратить понапрасну хорошую свечу? Но кто из вас хочет ужинать? Судя по этой поздней поре, я думаю, вы или умираете с голоду, или совершенно сыты.
– Я голоден, матушка, – сказал Сет, садясь за маленький столик, который был накрыт еще засветло.
– А я уж поужинал, – сказал Адам. – На, Джип, – прибавил он, взяв со стола холодную картофелину и трепля шероховатую, серую голову собаки, обращенную к нему.
– Зачем ты даешь еще собаке? – сказала Лисбет. – Я уж хорошо покормила ее. Я уж не забуду о ней, не бойся, ведь это все, что мне остается от тебя, когда я тебя не вижу по целым дням.
– Так поди же сюда, Джип, – сказал Адам. – Пойдем спать. Прощай, матушка. Я очень устал.
– Что с ним, не знаешь ли ты? – спросила Лисбет Сета, когда Адам отправился наверх. – Он ходит точно обреченный на смерть эти два-три дня… и такой печальный. Я зашла к нему в мастерскую сегодня утром после того, как ты ушел, а он сидит там и ничего не делает… даже и книги-то не было перед ним.
– Ведь у него теперь столько работы, матушка, – сказал Сет, – и, кажется, у него что-то есть на душе. Но не показывай и виду, что ты это замечаешь: он огорчится, если ты сделаешь это. Будь с ним как можно ласковее и не говори ничего такого, что может рассердить его.
– Что ты тут еще толкуешь, чтоб я не сердила его! И разве я обращаюсь когда-нибудь с ним неласково? Я завтра сделаю ему чудную лепешку к завтраку.
Адам сбросил с себя куртку и жилет и стал читать письмо Дины при свете своей маканой свечи:
«Любезный брат, Сет! Ваше письмо пролежало три дня на почте, прежде чем я узнала, что оно находится там: у меня не было столько денег, чтоб заплатить за экипаж, так как то было здесь время большой нужды и тяжких болезней, потому что шли страшные проливные дожди, будто небеса снова разверзлись. Таким образом, у меня не было денег наготове: откладывать деньги в такое время, когда столько людей нуждалось в настоящем во всех предметах, было бы недостатком веры, подобно тому, как сохранение манны израильтянами. Я говорю об этом для того, чтоб вы не приписывали чему-нибудь другому медленность моего ответа или не подумали, что я немного обрадовалась вашему наслаждению мирскими благами, выпавшими на долю вашего брата, Адама. Почтение и любовь, которыми вы окружаете его, не что иное, как долг: Бог ниспослал на него большие дары, и он пользуется ими, как пользовался патриарх Иосиф, который, будучи возвышен к месту власти и доверия, обнаруживал не меньшую нежность к своему родителю и к своему младшему брату.
Мое сердце привязалось к вашей престарелой матери с того времени, как Провидение дало мне возможность находиться вблизи ее в дни несчастья. Поговорите ей обо мне, скажите ей, что я часто помышляю о ней в вечернее время, когда сижу при слабом свете, как я делала это, когда была у нее, и мы держали одна другую за руки и я говорила слова утешения, которые давались мне. Ах! это благословенное время, неправда ли, Сет? когда дневной свет начинает угасать, и тело несколько утомлено работою и усилиями: тогда внутренний свет становится ярче, и нас наполняет более глубокое чувство опоры на божественную силу. Я сижу на моем кресле в темной комнате и закрываю глаза, и мне кажется, что и вне своего тела я никогда не могу чувствовать никакой нужды. Тогда самый труд, печаль, ослепление и грех, на которых останавливалось мое внимание и над которыми я готова была плакать – да, вся грусть детей человеков, которая охватывает меня, подобно внезапному мраку – все это я могу переносить с добровольным страданием, как будто принимаю участие в кресте Спасителя. Потому что я чувствую это, я чувствую это – Бесконечная Любовь также страдает, да, в полноте знания она страдает, она сокрушается, она сетует; и только слепое себялюбие желает быть свободным от печали, от которой стонет и которою терзается вся вселенная. Я твердо уверена, что это не есть истинное блаженство быть свободным от печали, тогда как в мире существуют печаль и грех: печаль, в таком случае, есть часть любви, а любовь не старается сложить ее с себя. И мне говорит это не один только дух: я вижу это в слове и деле Евангелия. Разве на небе не слышатся мольбы о заступничестве? Не там ли Человек Скорби с телом, которое было распято на кресте и с которым он вознесся на небо? И разве Он не то же, что Бесконечная Любовь, как наша любовь есть то же, что и наша печаль.
