— Нам не нужен телефон, заберите его, — сказала Боннэр сотруднику КГБ.
Но Сахаров снова ее урезонил: пусть, мол, устанавливают, что нам терять? И телефон установили, к неудовольствию Елены Боннэр.
— Завтра в полдень ожидайте звонка, — предупредил на прощание офицер КГБ и захлопнул дверь.
Сахаров тщательно подбирает слова, как все ученые. Истина кроется в деталях. Полдень наступает и проходит — уже час, два… Оба чувствуют, что проголодались. Оба плохо спали и не завтракали. Сахаров говорит затылку охранника, что пойдет в магазин за хлебом. Но когда Сахаров выходит, Боннэр окликает его:
— Тебя к телефону!
Он возвращается, берет трубку. Сначала диспетчеры, в разной степени нелюбезные, передают его по цепочке, а потом наконец соединяют с Михаилом Горбачевым, генеральным секретарем ЦК КПСС. Что было, то прошло, говорит Горбачев. Центральный комитет рассмотрел ваше дело, теперь вы свободны и можете вернуться в Москву. Вас ждет прежняя квартира, вы будете немедленно восстановлены в Академии наук, и теперь уже ничто не помешает вам занять достойное место ответственного гражданина новой России эпохи перестройки.
Услышав про ответственного гражданина, Сахаров выходит из себя. Он заявляет Горбачеву — и, полагаю, горячится, хоть и рассказывает об этом с обычной своей улыбкой, — что ответственным гражданином, по его мнению, называется человек, соблюдающий законы своей страны. А в этом закрытом городе, только в нем одном, продолжает он, полно сидельцев, которые к суду и близко не подходили, иные едва ли понимают, за что их сюда сослали.
— Я писал вам об этом, а в ответ ни звука.
— Мы получили ваши письма, — успокаивает его Горбачев. — Центральный комитет их рассматривает. Возвращайтесь в Москву. С прошлым покончено. Помогите нам с переустройством.
Но Сахаров уже, как видно, закусил удила, потому что принимается перечислять Горбачеву прочие оплошности ЦК, прошлые и нынешние, о которых он тоже ему писал, и тоже безрезультатно. Однако в самый разгар своей речи Сахаров ловит взгляд Елены Боннэр. И понимает, что, если продолжит в том же духе, то Горбачев ему скажет: «Ну, товарищ, раз вы так настроены, тогда можете там и оставаться».
И Сахаров бросает трубку. Просто бросает, и все. Даже не говорит: «До свидания, Михаил Сергеевич».
А потом до него доходит — теперь Сахаров улыбается широко-широко, и даже у Боннэр в глазах мелькает шаловливый огонек:
— А потом до меня доходит, — повторяет Сахаров смущенно, — что впервые за шесть лет я говорил по телефону, говорил с самим секретарем ЦК КПСС, и умудрился бросить трубку.
* * *
Проходит два дня. Я, как и было объявлено, выступаю перед студентами Московского государственного университета. На кафедре вместе со мной Джон Робертс, мой бесстрашный британский гид и переводчик, Володя, мой русский гид, то ли от ПЕН-клуба, то ли от Союза писателей — я так и не понял, и какой-то бледный профессор, представивший меня аудитории (по-моему, не очень-то любезно) как продукт нынешней гласности. Кажется, он считает, что гласность была бы куда лучше без меня. И без особого энтузиазма предлагает студентам задавать мне вопросы.
Сначала вопросы звучат на русском, но бледный профессор их явно цензурирует, и тогда строптивые студенты начинают выкрикивать вопросы по-английски. Мы разобрались с моими любимыми и нелюбимыми писателями. Потом разобрались со шпионом — продуктом холодной войны. Обсудили, и довольно бойко, нравственно это или безнравственно — доносить на своих коллег. Профессор, видимо, решил, что с него хватит. Он разрешает задать еще один вопрос, последний. Руку поднимает студентка. Да, пожалуйста.
студентка: Сэр… Мистер Ле Карре… Будьте добры… Ваше мнение о Марксе и Ленине?
Громкий хохот в аудитории.
я: Люблю обоих.
Не думаю, что это лучшее мое высказывание, однако слушатели встречают его продолжительными аплодисментами и радостными возгласами. Бледный профессор объявляет, что встреча окончена, студенты быстренько меня подхватывают, ведут вниз по лестнице, видимо, в комнату отдыха, и там настойчиво расспрашивают о моем романе, который в Советском Союзе уже двадцать пять лет как запрещен — я это точно знаю. Спрашиваю: да где вы умудрились его прочитать?
— В нашем частном клубе книголюбов, где же еще! — с гордостью отвечает остроумная студентка на ломаном английском времен Джейн Остин и указывает на громоздкий компьютер
[25]. — Ребята перепечатали текст книги с нелегального экземпляра, который нам дал один ваш соотечественник. Мы читали эту книгу по ночам, и не один раз. Мы уже много запрещенных книг так прочитали.
— А если вас поймают? — спрашиваю.
Смеются.
Я заезжаю попрощаться с Володей, моим незаменимым русским гидом, и его женой Иреной в их крошечную квартирку и исполняю роль Санта-Клауса, хотя до Рождества еще очень далеко. Они аспиранты, талантливые ребята и живут очень бедно. У них две маленькие дочки — смышленые девчушки. Володе я привез шотландский виски, шариковые ручки, шелковый галстук и другие дефицитные сокровища из дьюти-фри в Хитроу, Ирене — английское мыло, зубную пасту, колготки, шарфики и прочие мелочи, которые посоветовала купить моя жена. А девчушкам — шоколад и юбочки-шотландки. Они так благодарны, что мне становится неловко. Я вовсе не хочу быть в роли такого человека. И они не хотят быть в роли таких людей.
* * *
Собирая воедино все эти встречи, непонятно как уместившиеся в две мои короткие недели в России 1987 года, я снова тронут до глубины души воспоминаниями о той несчастной стране, о стойкости ее так называемых обычных (а на самом деле вовсе не обычных) граждан, постоянно живших в борьбе, об унижениях, которые они вынуждены были сообща терпеть, когда стояли в очереди за продуктами первой необходимости (чтоб удовлетворить элементарные нужды своих собственных тел и тел своих детей), когда заставляли себя молчать, дабы не обронить рокового слова. Вскоре после того, как Матиас Руст экспромтом приземлился на Красной площади, мы прогуливались там с одной писательницей преклонных лет, и я сфотографировал караул у Мавзолея Ленина — так писательница, помню, побледнела и прошипела, чтоб я скорее спрятал фотоаппарат.
Больше всего в России боятся хаоса, больше всего мечтают о стабильности, больше всего страшатся неизвестного будущего — таков русский менталитет. И ничего удивительного, ведь этот народ двадцать миллионов душ отдал сталинским палачам и еще тридцать — гитлеровским. В самом ли деле после коммунистов жизнь станет лучше, чем была? Да, люди творческие, интеллигенты, если были в тебе уверены или просто достаточно смелы, говорили с жаром о свободах, которые вскоре (тьфу-тьфу-тьфу) обретут. Но и в их словах между строк читалось сомнение. Какое место они займут в этом новом, неизвестном обществе, которое все так приветствуют? Если у них были партийные привилегии, что их заменит? Если партия одобряла их творчество, кто будет одобрять его на свободном рынке? А если они все время жили в опале, воздаст ли им новая система за это?
