Иногда я задаюсь вопросом: может быть, все-таки миссис Тэтчер пригласила меня с какой-нибудь корыстной целью? Например, хотела посмотреть, подойду ли я для одной из ее кванго — этих непонятных мне квазиправительственных организаций, имеющих авторитет, но не власть, — или дело было совсем в другом?
Но мне трудно представить, для каких таких целей миссис Тэтчер могла бы меня использовать, если, конечно, ей не нужна была рекомендация — мое компетентное мнение — насчет того, что делать со склочными британскими разведчиками.
Глава 24
Сторож брату своему
Я сомневался, включать ли сюда рассказ Николаса Эллиота о взаимоотношениях с его другом, коллегой, британским шпионом и изменником Кимом Филби, но все-таки включил. По двум причинам: во-первых, как теперь оказалось, рассказ Эллиота — скорее выдумка, в которую он сам поверил, чем объективная истина; а во-вторых, что бы ни означало имя Филби для нашего поколения, для нынешнего это имя, вероятно, звучит не так громко. Но в конечном счете я просто не устоял перед желанием изложить этот рассказ, вырезав различные объяснения, как иллюстрацию нравов шпионской верхушки Великобритании в послевоенные годы, их классовых убеждений и образа мыслей.
Человеку, не имеющему отношения к разведке, масштабы предательства Филби постичь трудно. Только в Восточной Европе десятки, а может, и сотни британских агентов были заключены в тюрьму, подвергнуты пыткам и расстреляны. А кого не выдал Филби, тех выдал Джордж Блейк, еще один двойной агент МИ-6.
Насчет Филби у меня всегда был пунктик; я где-то уже рассказывал, что даже вступил в публичную дискуссию о Филби с еще одним его другом — Грэмом Грином, о чем теперь сожалею, и с таким светилом, как Хью Тревор-Ропер, о чем не сожалею ничуть. Они считали Филби лишь одним из выдающихся детей своего времени — тридцатых годов, десятилетия, которое принадлежало им, а не нам. Тогда приходилось делать выбор между капитализмом (для левых того времени синонимичным фашизму), с одной стороны, и зарей коммунизма — с другой, так вот Филби предпочел коммунизм, тогда как Грин — католицизм, а Тревор-Ропер ничего не предпочел. Согласны, решение Филби оказалось враждебным интересам Запада, так уж случилось, но он его принял и имел на это полное право. Вот и вся аргументация.
Я же считал, что мотивы, побудившие Филби предать свою страну, несколько иные, что здесь скорее попахивает пристрастием к обману. Может, начиналось все с преданности идее, а потом возникла психическая зависимость и наконец — непреодолимая тяга. Он не хотел выбирать одну сторону. Ему нужна была игра мирового масштаба. Поэтому я вовсе не удивился, прочитав в книге Бена Макинтайра, где прекрасно описаны дружеские отношения Филби — Эллиота
[29], что, когда Филби томился в Бейруте, переживая бесславный финал своей карьеры агента МИ-6 и КГБ и опасаясь, как бы советские начальники его не бросили, больше всего (если не считать крикетных матчей) он скучал по остроте двойной жизни, так долго его подпитывавшей.
Смягчилась ли с годами моя неприязнь к Филби? Вроде бы нет. Есть такой тип заносчивого англичанина, который, порицая грехи империализма, спешит примкнуть к другой великой империи, воображая, что сможет управлять ее судьбой. Полагаю, Филби относился к этому типу. В беседе со своим биографом Филом Найтли он как-то поинтересовался, почему я затаил на него злобу. Могу ответить только, что, подобно Филби, знаю не понаслышке о бурных конфликтах с экстравагантным родителем, но лучше уж наказывать за это общество каким-нибудь другим способом.
А теперь вернемся к Николасу Эллиоту, самому верному другу, наперснику и преданному соратнику Филби в мире и на войне, воспитаннику Итона, сыну его бывшего директора, искателю приключений, альпинисту, жертве обмана и, без сомнения, самому занятному шпиону из знакомых мне. И сейчас, по прошествии времени, можно сказать: самому загадочному. В наши дни его портрет вызовет насмешку. Эллиот был блистательным бонвиваном старой школы. Носил темные костюмы-тройки безупречного покроя — ни разу не видел его в другой одежде. Худой, как палка, Эллиот, казалось, парил над полом под каким-то лихим углом, тихо улыбаясь и отставив в сторону локоть — той руки, в которой держал бокал мартини или сигарету. Края его жилета всегда загибались внутрь и никогда наружу. Он выглядел как вудхаусовский франт и изъяснялся так же, с той лишь разницей, что говорил с ошеломляющей прямотой, как человек, обо всем осведомленный, и открыто демонстрировал неуважение к начальству. Насколько помню, я никогда не ссорился с Эллиотом, а вот Тайни Роланд, один крепкий орешек из лондонского Сити, поссорился, и неспроста, назвав Эллиота «Гарри Лайм
[30] с Чипсайда».
Эллиоту не раз приходилось оказываться в экстраординарных ситуациях, однако самой экстраординарной и, без сомнения, самой для него тяжелой стала встреча в Бейруте с глазу на глаз с близким другом, коллегой и наставником Кимом Филби, во время которой тот признался, что был советским шпионом, еще когда они с Эллиотом познакомились.
* * *
Когда я сам работал в МИ-6, мы с Эллиотом не общались, в лучшем случае здоровались. На моем первом собеседовании в Службе он сидел в отборочной комиссии. Я только приступил к своим обязанностям, а он уже был большим человеком с пятого этажа, чьи шпионские подвиги приводили в пример новобранцам: вот, мол, каких успехов может добиться сообразительный оперативник. Легко перепорхнув с Ближнего Востока в нашу штаб-квартиру, Эллиот выступал с лекцией, присутствовал на оперативном совещании и исчезал снова.
Я вышел в отставку в 1964-м, в тридцать три года, и, прямо скажем, мало что сделал для Службы. Эллиот вышел в отставку в 1969-м, в пятьдесят три, и без него не обходилась ни одна крупная операция Службы с начала Второй мировой. Мы общались изредка. Эллиот был раздосадован, когда наша бывшая Служба не позволила ему раскрыть информацию, которую, по его мнению, давно уже не имело смысла хранить в тайне. Эллиот считал, он имеет право и даже обязан рассказать свою историю потомкам. Тогда, наверное, он и решил, что я могу ему пригодиться — стать своего рода посредником или связным, который поможет сделать его необычайные похождения достоянием гласности, как и надлежит.
Так и случилось, что однажды вечером, в мае 1986-го, у меня дома в Хэмпстеде через двадцать три года после того, как Эллиот услышал частичное признание Филби, он изливал мне душу, и это была лишь первая из подобных встреч. Он рассказывал, а я делал пометки в блокноте. Сейчас, спустя тридцать лет, пересматриваю эти записи (сделаны от руки, бумага выцвела, блокнотная скрепка заржавела) и радуюсь, что почти ничего не вычеркивал. Во время наших разговоров у меня возникла мысль написать пьесу с Кимом и Николасом в главных ролях, и я предложил Эллиоту стать соавтором, но настоящий Николас об этом и слышать не хотел.
