Я рассказал детективам, что у Ронни был двор — так я называл про себя разношерстное сборище джентльменов, составлявших ядро его корпорации, — бывших заключенных, а также бывших учителей, бывших юристов и бывших представителей всевозможных других профессий. И что один из них, по имени Редж, когда мы похоронили Ронни, отвел меня в сторонку и со слезами на глазах разъяснил, как он выразился, суть дела. Оказывается, Редж сидел в тюрьме вместо Ронни. И не он один удостоился этой чести. Сидел и Джордж-Персиваль, тоже маклер. Сидели Эрик и Артур. Все четверо в свое время предпочли отдуваться за Ронни, только чтобы не лишать двор его гениального предводителя. Но дело даже не в этом, сказал Редж. А в том, Дэвид, продолжил Редж сквозь слезы, что Ронни все время дурачил их, как последних идиотов, а они позволяли ему это делать. И сейчас бы позволили. И если бы Ронни встал теперь из могилы и попросил Реджа отсидеть вместо себя еще один срок, Редж бы отсидел, и Джордж-Персиваль, и Эрик, и Артур отсидели бы. Потому что, когда дело касалось Ронни, с радостью признает Редж, все они становились слабоумными.
— Мы все были жуликами, сынок, — добавил Редж, почтительно завершая эпитафию старому другу. — Но твой отец был жуликом из жуликов.
Я рассказал детективам, как Ронни баллотировался в парламент на всеобщих выборах 1950 года как кандидат Либеральной партии от Ярмута, а вместе с ним и его двор — все как один либералы. И как представитель кандидата от консерваторов назначил Ронни встречу в укромном месте и, опасаясь, что Ронни раздробит голоса и в результате победят лейбористы, предупредил его: если он не снимет свою кандидатуру, тори сольют прессе его тюремное досье и еще кое-какие пикантные факты — но Ронни, собрав своих придворных, к которым в силу занимаемого положения относился и я, на пленарное заседание и посоветовавшись с ними, пойти на это отказался. Не был ли дядя Алек тайным осведомителем тори? Не он ли послал им конфиденциальное письмо в своем духе с предупреждением: не раскрывайте, мол, источник информации? Я всегда подозревал, что он. Так или иначе, тори свою угрозу выполнили. Слили прессе тюремное досье Ронни, а Ронни, как и предсказывали, раздробил голоса, и победили лейбористы.
То ли чтобы по-дружески предупредить моих детективов, то ли желая прихвастнуть, я рассказал им, сколь впечатляюще обширной была сеть знакомств Ронни и с какими неожиданными людьми он имел связи. В конце сороковых и начале пятидесятых — золотые годы Ронни — он закатывал в своем доме в Чалфонт-Сент-Питер вечеринки, куда приходили директора футбольного клуба «Арсенал», заместители министров, жокеи-чемпионы, кинозвезды, радиозвезды, короли бильярда, бывшие лорд-мэры Лондона, «Развеселые ребята»
[66] в полном составе, которые выступали тогда в театре «Виктория-Пэлес», не говоря уже о коллекции отборных красоток (не знаю, где только Ронни их находил) и сборных Австралии и Вест-Индии по крикету (когда они приезжали на тестовые матчи). Дон Брэдмен приходил, и почти все великие и известные игроки послевоенных лет — тоже. К ним еще следует добавить собрание знаменитых в то время судей и адвокатов и отряд высокопоставленных офицеров Скотленд-Ярда в клубных пиджаках с вышитым на карманах гербом.
Повадки полицейских Ронни изучил еще в молодости, так что сговорчивого копа вычислял без труда. С одного взгляда определял, что этот коп ест и пьет, чем его порадовать, долго ли он будет поддаваться и на чем сломается. Ронни очень нравилось обеспечивать покровительство полиции и своим друзьям — чтобы, к примеру, когда чей-нибудь сынок, пьяный вдрызг, скатится на родительском «райли» в кювет, его обезумевшая мамаша первому позвонила именно Ронни и именно Ронни, взмахнув волшебной палочкой, подменил анализы крови в полицейской лаборатории, а обвинитель потом рассыпался в извинениях (зря, ваша честь, потратил ваше драгоценное время), и в результате всего этого довольный Ронни еще немного (на одно одолжение) увеличил свой счет в огромном банке обещаний — только туда он и делал вклады.
Инструктируя моих детективов, я, конечно, зря сотрясал воздух. Отыскать то, что мне нужно было, не мог ни один детектив на свете, и двое тоже не могли. Я заплатил им десять тысяч фунтов, несколько раз угостил превосходным обедом, и после этого детективы смогли предложить моему вниманию лишь пачку вырезок из старых газет со статьями о банкротствах и выборах в Ярмуте, да стопку бесполезных документов каких-то фирм. Не нашли они ни судебных протоколов, ни вышедших на пенсию надзирателей, ни убивающих наповал свидетельств или неопровержимых улик. Ни одного упоминания о суде над Ронни в Винчестере, где, если верить отцу, он блестяще защищал самого себя и противостоял молодому адвокату по имени Норман Биркет, позже ставшему сэром, а потом и лордом и принимавшему участие в Нюрнбергском процессе в качестве судьи от Великобритании.
Из тюрьмы — об этом Ронни сам мне рассказал — он написал Биркету и в шутливом тоне, который им обоим был по душе, поздравил великого адвоката с успешным выступлением. Биркету польстило такое письмо от бедняги-заключенного, отдающего свой долг обществу, и он написал ответ. Результатом этой переписки стало твердое намерение Ронни изучить право, коего, как заверял меня отец, он не отставлял до конца своей жизни. И едва Ронни вышел на свободу, сразу же поступил студентом в Грейс-Инн
[67]. А совершив этот героический поступок, купил себе парик и мантию — я и сейчас вижу, как он возит их с собой в картонной коробке, колеся по земному шару в поисках Эльдорадо.
* * *
Моя мать Оливия потихоньку ушла из нашей жизни, когда мне было пять, а моему брату Тони семь и оба мы крепко спали. На скрипучем профессиональном языке секретного сообщества, куда я вступил позже, ее исчезновение назвали бы хорошо спланированной операцией по эксфильтрации агента, проведенной в соответствии с основополагающими принципами конспирации. Сообщники выбрали вечер, когда Ронни собирался вернуться из Лондона поздно или не возвращаться совсем, и все об этом знали. Вообще-то такие вечера бывали часто. Едва освободившись из заточения, Ронни открыл какое-то дело в Вест-Энде и усердно наверстывал потерянное время. Какое именно дело, оставалось только гадать, но шло оно поначалу с переменным успехом.
Едва успев глотнуть вольного воздуха, Ронни начал собирать распавшееся ядро своего двора. С такой же ошеломляющей скоростью мы покинули скромный кирпичный дом в Сент-Олбансе, куда мой дедушка, хмуря брови и без конца читая наставления, привел нас после освобождения Ронни, и обосновались в столичном пригороде Рикмансуорте, где находилась конноспортивная школа и все ездили на лимузинах, до самых же дорогих злачных мест в Лондоне оттуда можно было добраться на автомобиле меньше чем за час. А зимовать мы в сопровождении двора отправились в Санкт-Мориц, в роскошный отель «Кульм». В Рикмансуорте шкафы в наших спальнях были забиты новыми игрушками — как у детей арабского шейха, наверное. В выходные взрослые без конца кутили, а мы с Тони ходили за подгулявшими дядьями и уговаривали их поиграть с нами в футбол или сидели в детской, уставившись в стену, на которой не было ни одной книжной полки, и слушали доносящуюся с первого этажа музыку. В те времена к нам приезжали самые невероятные гости, и среди них — Лири Константин, позже ставший сэром Лири, а еще позже лордом Константином, — величайший, пожалуй, из всех рожденных в Вест-Индии игроков в крикет. Ронни любил появляться на публике в компании людей с темной или черной кожей — редкое в те времена явление, ну так Ронни и был натурой парадоксальной. Лири Константин играл с нами во французский крикет
[68], и мы его просто обожали. Помню, на какой-то веселой домашней церемонии (без участия священника) Лири официально объявили крестным отцом — то ли моим, то ли моего брата — никто из нас так и не понял.
