Мне всегда казалось, Ронни и Оливия, выражаясь языком брачных агентов, подбирающих пары с помощью компьютера, прекрасно друг другу подходили, несмотря ни на что. Но если Оливия готова была ограничиться одним человеком — любым, кто клялся бы ей в любви, то Ронни родился первоклассным мошенником, наделенным злосчастным даром влюблять в себя всех — и женщин, и мужчин. Недовольство Оливии по поводу происхождения моего отца распространялось не только на него, главного ее обидчика. Отец Ронни Фрэнк, мой глубокоуважаемый дедушка — экс-мэр города Пула, франкмасон, проповедник, трезвенник, считавшийся в нашей семье ни много ни мало образцом добропорядочности, — был, по мнению Оливии, таким же жуликом, как Ронни. Это Фрэнк втравил Ронни в ту первую авантюру, финансировал ее и всем управлял, но, так сказать, удаленно, а потом затаился и позволил Ронни взять всю вину на себя. Даже для дедушки Ронни, которого я запомнил белобородым стариком, как две капли воды похожим на Д. Г. Лоуренса, в свои девяносто ездившим на трехколесном велосипеде, у матери нашлось дурное слово. Так кем же она считала меня — следующего представителя нашей прóклятой от начала и до конца мужской линии? Этого она не говорила. Но у меня, в конце концов, было образование, так ведь, голубчик? Мне вдолбили, как правильно говорить и вести себя, и я стал приличным человеком.
* * *
Есть один семейный анекдот о Ронни — и хотя правдивость его никто так и не подтвердил, мне хочется в него верить, поскольку он свидетельствует, что Ронни был добросердечным человеком и часто — вопреки клевете и к большому разочарованию клеветников — это доказывал.
Ронни в бегах, но из Англии улизнуть еще не успел. Против отца выдвинуто столь серьезное обвинение в мошенничестве, что британская полиция устроила на него облаву. В разгар всей этой суматохи скоропостижно умирает старый приятель и деловой партнер Ронни, и его, конечно, собираются хоронить. В надежде, что Ронни придет на похороны, полицейские устанавливают наблюдение. Детективы в штатском смешиваются с толпой скорбящих, но Ронни среди них нет. На следующий день кто-то из родственников умершего приходит поухаживать за свежей могилой. А у могилы стоит одинокий Ронни.
* * *
Теперь перенесемся в восьмидесятые, и я расскажу вам уже не семейную легенду, я расскажу о том, что произошло средь бела дня в присутствии моего британского издателя, моего литературного агента и моей жены.
Я приехал в Южную Австралию — представлять свою новую книгу. Официальный завтрак проходит в большом шатре. Я сижу за столом на ножках-кóзлах, рядом — моя жена и издатель, за плечом стоит агент. В новом романе «Идеальный шпион», экземпляры которого я и подписываю, я в общем-то недвусмысленно изобразил Ронни, а после завтрака, когда произносил речь, немного рассказал присутствующим о его жизни. Немолодая энергичная дама в инвалидной коляске подъезжает ко мне, минуя очередь, и говорит, несколько горячась: Ронни, мол, вовсе не сидел в гонконгской тюрьме, это я что-то не так понял. Все время, пока он жил в колонии, она жила вместе с ним, и если бы он вдруг сел в тюрьму, она бы заметила, правда ведь?
Пока я обдумываю ответ — сказать ли, например, что недавно я очень мило поболтал с гонконгским надзирателем Ронни, — подкатывает другая дама того же возраста.
— Чушь собачья! — гремит она. — Он жил со мной в Бангкоке, а в Гонконг только ездил на работу!
Я уверяю их, что обе, возможно, правы.
* * *
Вас, наверное, не удивит, если я скажу, что в минуты уныния, как и многие сыновья многих отцов, задаюсь вопросом, какая часть меня до сих пор принадлежит Ронни и много ли во мне моего. Велика ли разница, думаю я, между человеком, который, сидя за письменным столом, выдумывает авантюры на бумаге (мной), и человеком, который каждое утро надевает свежую рубашку и, не имея ни гроша в кармане, зато имея богатое воображение, идет облапошивать очередного простачка (Ронни)?
Мошенник Ронни мог высосать историю из пальца, набросать портрет несуществующего персонажа, нарисовать блестящие перспективы там, где на самом деле не было никаких. Мог ослепить тебя выдуманными подробностями и всегда готов был разъяснить суть несуществующего запутанного дела, если ты не слишком сообразителен и не разобрался с ходу в технических деталях его небылиц. Он мог скрывать какую-нибудь большую тайну из соображений конфиденциальности, а потом шепнуть ее на ушко тебе одному, решив, что ты заслуживаешь доверия.
И если все это не есть неотъемлемые составляющие писательского искусства, то что тогда?
* * *
Ронни не повезло: он был анахронизмом — пережил свое время. В двадцатых, когда Ронни начал заниматься бизнесом, какой-нибудь не слишком чистоплотный коммерсант мог объявить себя банкротом в одном городе и на следующий же день получить кредит в другом — километрах в ста от первого. Но время шло, и средства связи стали нагонять Ронни, как нагнали Бутча Кэссиди и Сандэнса Кида. Отец наверняка пережил глубокое потрясение, когда особый отдел сингапурской полиции предъявил ему досье, собранное на него полицией британской. И еще одно потрясение, когда в Индонезии, куда он был незамедлительно депортирован, его упекли за решетку, обвинив в нарушении валютного законодательства и незаконном ввозе оружия. И еще большее потрясение, когда спустя несколько лет швейцарские полицейские пришли в его номер в цюрихском отеле «Дольдер-Гранд», вытащили его из постели и посадили в окружную тюрьму. Недавно, читая о господах из ФИФА, которых в цюрихском отеле «Бор-о-Лак» полицейские согнали с постели, а потом рассадили в отдельные камеры в разных частях города, я представил себе Ронни, пережившего пятьдесят с лишним лет назад такое же унижение, в такой же ранний час, будучи схваченным той же швейцарской полицией.
В гранд-отели мошенников тянет как магнитом. До того утра в Цюрихе Ронни частенько в них останавливался, и схема его всегда срабатывала: берешь лучший номер, какой только есть, в лучшем отеле, всех угощаешь, не скупясь, располагаешь к себе швейцаров, метрдотелей, но самое главное — консьержей, то есть даешь им на чай — много и часто. Звонишь по телефону во все уголки мира, и когда отель выставляет тебе первый счет, говоришь, что передашь его своим людям, они оплатят. Или, если ты решил продлить игру, немного помедлив, первый счет оплачиваешь, но после этого уж не оплачиваешь ничего.
Когда почувствуешь, что загостился, собираешь легкий чемодан, суешь консьержу двадцатку или полтинник и говоришь, что тебе нужно уехать из города по неотложному делу и вернешься ты, возможно, только завтра. А иному консьержу лучше подмигнуть похабно и сказать: я, мол, кое-что обещал своей подружке, и не будете ли вы так добры убедиться, что я как следует запер номер, там ведь осталось много ценных вещей, — предварительно убедившись, что все ценные вещи, если они у тебя, конечно, есть, уже лежат в твоем легком чемоданчике. И может быть, чтобы обеспечить себе дополнительное прикрытие, в качестве залога ты оставляешь консьержу свои клюшки для гольфа и просишь за ними присмотреть, но только если без этого совсем не обойтись, ведь ты же любишь гольф.
