– Я люблю зрелища! – говорила возбужденная общим весельем Катя.
Они протискались сквозь текучую, праздную праздничную толпу. Над их ушами кричали продавцы калачей, пышек, ароматного имбирного сбитня, меда, кваса. Во всю мочь дудели, свистели продавцы глиняных лошадок и деревянных свистулек. Тянули за рукав к своим ларькам торговцы конфет, пряников, орехов, царьградских стручков.
Но Катя устремлялась все дальше, к балаганам, к ледяной горе, возвышающейся над всем широким лугом.
Вот наконец первый балаган с красным кумачовым занавесом. И перед балаганом, на шатком дощатом балкончике, – дед-зазывала.
Он в сером кафтане, подпоясанном зеленым ямщичьим кушаком, в громадных лаптях, в лохматой, волчьего меха, шапке, обшитой красной тесьмой. У него длинная льняная бородища и озорные голубые глаза.
Дед-зазывала весело, молодым, двадцатилетним голосом кричит:
Эх, для ваших для карманов
Сколь понастроено балаганов,
Каруселей да качелей
Для праздничных веселий!
А ну, шевелись, веселись,
У кого денежки завелись!
– Заглянем к нему в балаган? – спросил Кутузов.
– Нет, у них самое интересное на виду, а не внутри. Мы походим, послушаем. Так будет разнообразнее и веселее, – ответила Катя, и они пошли дальше.
Возле следующего балагана такой же разбитной дед потешал, зазывал, но по-иному:
Задумал я жениться,
Не было где деньгами разжиться,
У меня семь дураков —
Медных пятаков
Лежат под кокорою…
Сам не ведаю под которою…
Катя шла не останавливаясь.
– Подождем, послушаем, – предложил Михаил Илларионович.
– А вы что, не собираетесь ли жениться? – лукаво взглянула на него Катя.
– Собираюсь…
– Пойдем, пойдем! У него женитьба невеселая. У невесты вон какое приданое, слышите?
Они замедлили шаг. А дед под хохот толпы перечислял приданое своей невесты:
Липовых два котла, да и те прогорели дотла,
Сито с обечайкою да веник с шайкою,
Чепчик печальной из материи мочальной,
Кожаная самара
[125] да рваных лаптей пара…
– А ведь этот дед не без ехидства, – улыбнулся Кутузов, – Заметили, как он сказал: «чепчик печальной». Это ведь последняя парижская мода. Так и называется: «чепчик печальный».
– Да. Есть еще чепчики «подавленных чувств» и «нескромных жалоб», – смеялась Катя. – Дед не отстает от века. Я ж говорила вам, что зазывалы интереснее прочего.
– Когда моя бабушка выходила замуж в одиннадцать лет, ей в приданое дали куклу, – вспомнил Кутузов.
Но Катя не поддержала разговора о свадьбе. Она была поглощена разворачивавшимся вокруг действием.
На их пути встал со своим ящиком с картинками раешник. Он издалека приманивал:
Подходи, народ честной и Божий, шитый рогожей!
Подходи, мужик и барин, – всякой будет благодарен!
– Посмотрим? – спросил Кутузов.
И тут же сам невольно подумал: «Одним глазом неудобно смотреть…»
И Катя, словно поняла его мысль, ответила:
– Нет, не стоит – все знакомое: «Париж – угоришь», «Москва – золотые маковки… Успенский собор…» Это для детей хорошо.
– Может, покатаемся на карусели?
– Нет, лучше на качелях. Я люблю их – так дух и замирает. Но это напоследок. А теперь пойдем к Петрушке. Как же, быть на масленичном гулянье – и не повидать Петрушки? Я его очень люблю.
Они повернули и направились туда, где гнусавила шарманка. Перед ширмой петрушечника толпились ребятишки и взрослые. Из-за ширмы слышалось то кряхтенье, то какое-то кудахтанье.
И вдруг выскочил всем знакомый смешной Петрушка:
– Здравствуйте, господа. Я, Петрушка, пришел сюда повеселить всех, больших и малых, молодых и старых! – Он сел на барьер, застучал рукой: – Эй, музыка!
И тотчас же из другого угла ширмы появился музыкант – с громадным носом и скрипкой в руке.
В толпе засмеялись:
– Тальянец, тальянец!
– Что скажешь, Петрушка? – спросил музыкант.
– Я задумал жениться…
– А где невеста?
– Сейчас приведу!
Петрушка исчез за ширмой. Он вывел оттуда красиво одетую куклу.
– Смотри: хороша! Ручки, губки, шейка. Добыть такую сумей-ка. А пляшет как! Ну-ка, сыграй!
Музыкант заиграл «камаринского». Петрушка пустился с невестой в пляс:
– Ну, дальше пойдет малопристойное: Петрушка станет выбирать для невесты лошадь. Пойдем к качелям, – обернулась к Михаилу Илларионовичу Катя, и они пошли к перекидным качелям.
Когда они взлетели на качелях и стали стремительно падать вниз, Катя прижалась к Мише – стало все-таки страшновато. И он невольно поцеловал ее в прохладную от легкого морозца румяную щечку:
– Катенька, моя дорогая! Катенька!
Катя полуобернулась к нему и сказала с укоризной:
– И обязательно целоваться на людях? Разве иначе нельзя?
– Значит, целоваться можно? Значит, ты любишь меня? – зашептал Кутузов, не выпуская Кати.
Он не чувствовал больше ни взлетов, ни падении.
– Люблю, Мишенька…
– Когда же повенчаемся?
– Это тебя все Петрушка подбил? – шутила Катя.
– Нет, я давно хотел сказать.
– Знаю, знаю. Но что же делать? Завтра уже нельзя: Великий пост. Придется обождать Красной горки. Тогда и повенчаемся, – говорила она, и ее черные бибиковские глаза сияли от счастья.
Качели остановились.
Надо было с небес спускаться на землю.
Глава четвертая
Очаков
Я на камушке сижу.
На Очаков я гляжу.
Суворов
I
Над русским лагерем у Очакова стояли облака пыли.
Армия фельдмаршала Потемкина располагалась одним громадным каре на пшеничных полях, истоптанных повозками, людьми и лошадьми.
Ветер, дувший из степи, подымал тучи песку. Он набивался в лицо и обмундирование. Им был запорошен весь полотняный палаточный город. Даже роскошные шатры фельдмаршала не избежали общей участи, хотя стояли в середине каре.
Когда русские полки становились вокруг Очакова и Потемкин увидал, что его со всех сторон обступили побуревшие армейские палатки, он, смеясь, сказал:
