Потом Наполеон занялся бумажными делами – письмами, депешами, приказами, списками.
Бертье, грызя ногти и гримасничая, вынужден был доложить императору о потерях «великой армии» на сегодня. Убито три дивизионных генерала: Монбрюнн, Коленкур и Шастель – и девять бригадных: Ромеф, Ланабер, Марион, Компер, Гюар, Плозони, Дамас, Бессьер и Жерар; ранено четырнадцать генералов дивизионных и двадцать три бригадных. Среди раненых были Рапп, Нансути, Груши, Моран, Фриан, Дессе, Компан, Бельяр, Тарро, Пажоль.
Список был ужасный.
Наполеон, выслушав его, побледнел. О смерти или ранении многих из них он знал еще во время самого боя, но не подытоживал этих невозвратимых потерь, а теперь понял, какой урон понесла «великая армия».
Он тут же продиктовал очередной бюллетень. Бюллетень из-под Можайска был так же лжив, как и все предыдущие – из-под Витебска, Гжатска, Смоленска. В русской армии было убито три и ранено четырнадцать генералов, но Наполеон щедро увеличил эти цифры, диктуя:
«Сорок русских генералов было убито, ранено или взято в плен, генерал Багратион ранен».
Совершенно умолчать о своих потерях он не мог – курьеры все равно скажут в Париже, что убит Монбрюнн и ранен Рапп. Арман Коленкур, конечно, сообщит домой о геройской гибели своего брата Огюста. Поэтому Наполеон написал:
«Мы потеряли дивизионного генерала Монбрюнна, убитого пушечным ядром; генерал граф Коленкур, посланный занять его место, спустя час был убит таким же ядром».
Из двенадцати генералов он упомянул лишь о шести, а о тридцати семи раненых сказал в бюллетене так: «семь или восемь ранены». Даже эта цифра показалась Наполеону страшной, и он поспешил прибавить к слову «ранены»: «большею частью легко».
Бюллетеня ему было мало. Он знал, что в Париже не поверят в такую победу, где нет разгромленных неприятельских армий, сдавшихся в плен дивизий и сотен взятых пушек. Наполеон хотел во что бы то ни стало представить дело так, будто при Бородине победил он. Уже под утро он написал письмо императрице Марии-Луизе: Наполеон знал, что это письмо получит не меньшую огласку в Европе, чем бюллетень.
В письме он сочинял по-иному:
«Мой добрый друг, я пишу тебе на поле Бородинской битвы. Я вчера разбил русских. Вся армия в сто двадцать тысяч человек находилась тут. Сражение было жаркое; в два часа пополудни, победа была наша. Я взял у них несколько тысяч пленных и шестьдесят пушек. Их потеря может быть исчислена в тридцать тысяч человек. У меня много убитых и раненых».
Здесь тоже не обошлось без хвастовства и обмана – Наполеон сильно преувеличил численность русской армии и количество пленных и трофеев, но и в письме, как и в бюллетене, все покрывало беззастенчивое, грубое вранье: ни в два часа пополудни, ни в два часа пополуночи французы не могли похвалиться победой.
Командующий русской армией Кутузов тоже написал после Бородина письмо своей жене. Он писал кратко и скромно:
«Я, слава Богу, здоров, мой друг, и не побит, а выиграл баталию над Бонапартием».
Написать так Кутузов имел больше оснований, чем Наполеон.
Глава шестая
Народ на войне
I
В воскресенье 25 августа виленцы, которые накануне ночью отошли со всей двадцать седьмой дивизией от Шевардина за лощину, приходили в себя после вчерашнего ожесточенного боя. Потери у виленцев были большие: полком уже командовал майор, а первым батальоном, где служил Черепковский, – поручик. В капральстве Черепковского недоставало многих: Тарас Гринченко был ранен, Иоганн Фридрихсон – ранен, Осип Феклистов – ранен, Парамон Аржаных – убит, Ян Карельске – убит…
– Везет же нам – всегда в самое пекло попадаем!
– Ну и француза валило – аж черно! Столько вражьей силы собралось, что и плюнуть негде, если штыком места не очистишь!
– А все-таки редут остался за нами – сами ушли! – вспоминали виленцы вчерашний бой у Шевардина.
От деревни Шевардино не осталось ничего – одни головешки; но на огородах сегодня хозяйничали французы: дорывали последнюю картошку. Виленцы стояли в ольховом и березовом мелколесье, сливавшемся с опушкой большого леса.
Впереди двадцать седьмой дивизии располагалась сводная гренадерская Воронцова.
Утром 26 августа, когда забушевала артиллерийская канонада, виленцы оказались в лучшем положении, чем остальные полки: они были не на открытом месте. Но это продолжалось недолго. Французы наседали, и раздалась привычная команда: «На руку!» Полк пошел отбивать штыками французов.
Идти «локоть к локтю» было нельзя – мешали кусты. Левон Черепковский шел рядом с дружком Савелием Табаковым. Держались вместе, чтобы помочь друг другу в схватке, но, как назло, у самой опушки на пути попались густые кусты, и приятели на минуту разлучились. Черепковский взял чуть влево, выскочил на прогалину и обомлел: прямо на него шла с ружьями наперевес целая рота французов. Черепковский сунулся было назад, но его нагнали, ударили прикладом по голове, отняли ружье, сняли перевязь, портупею и ранец.
Кровь текла по глазу и щеке. Черепковский уже читал про себя молитвы – он сразу же вспомнил, что говорили в армии: французы раненых убивают, а здоровых ставят в строй и принуждают идти против своих же. Два тощих черномазых стрелка погнали его к Шевардину:
– Але! Але!
Не успели выйти из перелеска, как французский стрелок подвел к Черепковскому Савелия Табакова. Савку не прибили, а только отняли у него оружие, но почему-то оставили ранец.
– Вот, брат, попались, – огорченно шепнул Черепковский товарищу.
Но ему стало все-таки как-то веселее: на миру и смерть красна!
Табаков молчал, сжав от злости зубы. Смотрел волком.
Французы лопотали непонятное и вели их к Шевардину. Русские ядра с воем проносились над головой. Все знакомое шевардинское поле было густо покрыто пехотой и кавалерией.
– Ишь сколько их, чертей, тут собравши! – буркнул Табаков.
– Гляди, гляди, кажись, сам Аполиён! – зашептал Черепковский, указывая вперед.
На высоком Шевардинском холме, с которого было прекрасно видно все – Горки, Семеновское, Татариново, – сидел на складном стуле, вытянув одну ногу на барабан, небольшой человек в простом сером сюртуке без эполет. Черная треуголка была низко надвинута на лоб. Сзади за ним стояла многочисленная нарядная свита – генералы в лентах и орденах. Блестели шитые золотом мундиры, ярко начищенные каски, кирасы. А за свитой выстроились солдаты – усатые, бородатые дяди в синих мундирах с красными эполетами, в белых жилетах и таких же белых (вот не замарали же, приберегли!) штанах. На головах у солдат торчали высокие, как доброе ведро, медвежьи шапки.
– Я видал его патрет. На патрете Аполиён – худ и черен, а на самом деле вон каков гусь! Жирный да белый! – сказал Табаков. – Птичка невеличка, а коготок востер!
