Кайсаров ввел к фельдмаршалу группу оборванных и изможденных мужчин и женщин. Все они были в таких немыслимых лохмотьях, что могло казаться, будто Паисий собрал на какой-либо ярмарке самых жалких нищих.
Войдя в избу, москвичи кланялись фельдмаршалу, крестились на темные лики икон, висевших в красном углу.
– Здравствуйте, друзья мои! – приветствовал их Кутузов.
– Здравствуйте, ваше сиятельство! Здравствуй, батюшка! – нестройно ответили москвичи.
Они вошли и, казалось, принесли с собой запах дыма и гари московских пожарищ.
– Ну, как Москва? – спросил Кутузов.
– Нет Москвы, ваше сиятельство, осталось одно пепелище.
– Сжег ее, нашу матушку, окаянный ворог!
– Уже не белокаменная, а чернокаменная!
– Может, десятая часть ее только уцелела.
– Нет, я думаю, немножко поболе осталось, – сказал старик в полушубке, засаленном до такой степени, что он казался сделанным из жести.
– Ну где там поболе? – возразил ему высокий, с козлиной бородкой человек. – Замоскворечье-то все сгорело?
– Все, – ответил старик.
– Земляной вал – весь?
– Весь.
– Старая Басманная – вся?
– Как вся? – возразил старик. – Остался дом княгини Куракиной да гошпитальной.
– Еще дом Хлебниковой уцелел, – прибавили из толпы.
– Ну ладно, – не уступал человек с козлиной бородкой. – От Воскресенских ворот до дома главнокомандующего все сгорело, даже трахтир…
– Сгорело, – согласился старик.
– От Мясницких до Красных ворот – большая часть сгорела?
– Нет, там оставши еще.
– Гостиный ряд весь, – не слушая возражений старика, азартно заторопился человек с бородкой. – Немецкая слобода вся, Покровская казарма сожжена. Сжег проклятущий француз Первопрестольную, а говорит на нас, русских, – обернулся он к фельдмаршалу. – На Тверском бульваре невинных людей вешают, будто бы поджигателей.
– Хватают кого ни попадя и – хоть кстись, хоть божись – не слушают: веревку на шею, и готов…
– Страстная площадь у француза так и называется, ваше сиятельство, «площадь повешенных», – сказали из толпы.
– А ведь французы говорят: мы, мол, тушили! – усмехнулся Кутузов.
– Видел я, ваше сиятельство, как они тушили, – продолжал старик. – Я жил в Мясницкой части, у Колпачного питейного дому. Пришли ихние солдаты в этаких высоких медвежьих шапках вроде тушить начавшийся пожар, а сами только и рады переполоху: знай шарят по шкапам, сундукам да чуланам.
– И не боятся огня: дом горит, а они лезут в него и тащат что под руку попадется.
– Француз грабит без зазрения совести, – высунулась из толпы древняя старуха. – У меня стояли на окне банки с вареньем, так варенье вычерпали горстями, даже бумагу не сняли, а просто продавили.
– Что твое варенье! Вот он, – указал старик на паренька в ветхом зипунишке, – купил в спасов день новые сапоги. Когда пришли французы, он надел сапоги, а сверху на них натянул шерстяные чулки и старые калоши. И проклятущие догадались. Один смотрел, смотрел, да и говорит: «Что это у тебя ноги столь толстые?» А парень отвечает: «Водяная прикинулась». – «А вот, – говорит француз, – я тебя сейчас от водяной вылечу». Содрал с него чулки и сапоги. Парень остался в одних дырявых калошах. Как у меня дочиста все в дому обобрали и самого раздели-разули, я жаловался ихнему генералу – он на Покровке у церкви Успенья стоял. Так генерал только улыбается: «Из ста тысяч французских детей (это они-то, грабители, «дети»!) найдется, говорит, немало шалунов!»
– Это еще хорошо, что парень не вздумал сопротивляться, а то хуже было бы. Я видал, как прусской улан приметил у чиновника табакерку с финифтью, стал отнимать, а чиновник не дает: известно, жалко. Так улан без зазрения совести и проткнул чиновника пикой.
– И кто же больше грабит: француз, итальянец, немец или поляк? – полюбопытствовал Кутузов.
– Настоящие, природные французы – добры: где стащат, а где и своим поделятся!
– Француз берет то, что ему сгодится, а прусак не токмо грабит, а еще и портит: не может сам унесть, так уничтожает, чтобы после него другой не мог попользоваться. Вот сколь вреден!
– Француз как сыт да пьян, так никого не трогает, только болтает без умолку, а эти хуже исправников да заседателей ко всем пристают: давай пенионзы, давай брот, давай млека!
– Кто это?
– Ляхи, да беспальцы, да поварцы.
– Поляки, вестфальцы да баварцы? Так, так, – покачивал седой головой фельдмаршал. – Но, стало быть, живется им на грабеже да насилиях неплохо?
– Нет, ваше сиятельство. С едой у них тесновато. Сласти – вина, варенья, конфет – много, сахар они даже в суп кладут; а хлебушка не видно.
– И с одеждой плоховато, – прибавили из толпы. – Все торговые ряды обворовали, все дома ограбили, а ходят в женских салопах да в монашеских рясах. Кто генерал, а кто капрал – не разберешь!
– Теперь, как все погорело, ищут в стенах, в подвалах, погребах, роют в огородах, садах. Где увидят свежую землю, там и копают.
– Дворы поливают водой: если вода быстро впиталась, значит, взрыхлена, тут и роют.
– Могилы на кладбищах разрывают: думают, там клад…
– Слуг, ваше сиятельство, которые оставши при домах, бьют и пытают, чтоб указали, где спрятано барское добро, – рассказывал степенный мужчина в бакенбардах, по всей видимости, лакей. – Не осталось такой пытки, которой они не пользовались бы!
– Уж всю верхнюю одежду и сапоги сымут, идешь в одном бельишке, все равно обыскивают, смотрят, нет ли на шее креста серебряного, не зашито ли где что.
– Женщину встретят – соромно сказать, ваше сиятельство: юбку на голову заворотят и обыскивают…
– Нашей сестре – хуже всего! – раздался из толпы бабий голос.
– Ни малых девчонок, ни седых женщин не щадят охальники! Тьфу, прости Господи! – сказала в сердцах старуха.
– В девичьих монастырях иношеский сан оскверняют.
– Молоденькие послушницы чего не делают: сажей лицо мажут, в тряпье одеваются, чтоб страшнее казаться, – не помогает…
– Девичье естество не спрячешь.
– Как пришли к нам в дом, – сказал лакей, – все спрашивали: «А где ваши боярышни? Где ваши мамзели? Хотим, мол, с ними поплясать, позабавиться».
– «Мамзель» у них первое слово, – вставил человек с бородкой.
– Нет, перво слово у них «аржан», – снова не согласился с ним старик в полушубке. – «Аржан», стало быть, аржаной хлеб.
– «Аржан» – это, по-ихнему, деньги, – степенно объяснил лакей. – «Пень» – это хлеб, «бир» – это масло, «ох» – это вода.
