– Не все требуют «аржан», другие поминают Пензу: «Матка, где Пенза? Пензу давай!» – поправила старуха.
– Ни наших ассигнаций, ни медных денег не берут, а только подавай им серебро!
– И допреж всего, ваше сиятельство, всякой кричит: «Манжет!» Мол, есть хочу, – сказал лакей.
– Спервоначалу не ели нашей русской пищи – квашеной капусты, соленых огурцов, вяленой рыбы…
– Семгу копченую пробовали жарить…
– А потом уж все прибрали, как саранча проклятая!
– Да, слава те Господи, сманжетили уже все: и галок, и ворон, всю городскую дичинку!
– Нехристи: голубей, божью пташку, извели! Как увидят голубя, целой ротой по нему палят!
– Что голуби! Они церквей святых не щадят: вон в Иверской часовне у них габвахта, у Спаса на бору – склад сена.
– В Лефортове, в Петропавловской церкви, быков содержат для убоя. А в Даниловом монастыре бойни устроены. В соборе на паникадилах туши висят, весь монастырский помост в крови и в коровьей требухе…
– А намедни звонят у нас на Мещанской у Андриана. Я думала, службу наконец позволили править, а это они, нехристи, залезли на колокольню и потешаются.
– Нет от них никакого житья, ваше сиятельство! – жаловались бежавшие.
– Порадейте, батюшка, вся надежда на вас! – просили обездоленные москвичи.
– Ничего, ничего, детушки! Отольются волку овечьи слезки! Мы им за все сполна отплатим – и за пожар, и за насилия, и за грабеж! – убежденно сказал фельдмаршал.
VI
Благо тому народу, который в минуту испытаний, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменится презрением и жалостью.
Лев Толстой
«Война и мир»
Кутузов проснулся от размеренного, согласного топота сотен ног: по улице, мимо фельдмаршальской избы, шли из Тарутина войска.
Не хотелось подыматься с постели, но он все-таки встал, надел туфли и халат, подошел к окну и стал смотреть.
Еще во время флангового движения к Тарутину прибывали в главную армию пополнения князя Лобанова-Ростовского. А вчера генерал-майор Русанов привел сформированные им в Рязани, Тамбове и Воронеже четыре пехотных и два егерских полка. Кутузов смотрел их в поле. Полки были хорошо обмундированы и вооружены, имели вид тертых – хоть куда! – солдат. На учении неплохо стреляли.
Фельдмаршал остался очень доволен ими, благодарил генерала Русанова и весь офицерский состав.
Русановскими полками Кутузов пополнил гвардию.
– Вам будет весело служить с такими храбрыми молодцами, как наша гвардия, – говорил он рязанцам и тамбовцам. – Учитесь у стариков.
Солдаты Лобанова-Ростовского оказались значительно хуже. Они были еще, что называется, «сено – солома». Пока они больше напоминали ратников ополчения, нежели воинов. Их приходилось многому обучать.
Фельдмаршал приказал выводить ежедневно из лагеря за линию какую-либо часть для занятий в поле – «к лучшему познанию оборотных движений» и для стрельбы по мишеням.
Молодые рекруты приучались ходить тихим, скорым и беглым шагом, делали с полной выкладкой марши без дорог, по пересеченной местности, чтобы познакомиться со всеми превратностями похода, стать выносливыми. Кутузов учил молодых так, как в Петербурге готовил ополчение: поменьше фрунтовых «хитростей», побольше того, что требуется в бою.
Только в Тарутине Кутузов получил возможность организовать армию как следует. Раньше враг не давал времени, чтобы осмотреться. Те короткие дни передышки, которые случались иногда, служили только необходимым, недостаточным отдыхом. Оттого Михаил Илларионович так пристально следил за комплектованием и состоянием армии: от этого зависела окончательная победа. И теперь Михаил Илларионович внимательно смотрел в маленькое, зеленоватое от старости оконце.
Солдаты шли сносно. Конечно, любящий фрунтовую красоту Александр I побелел бы от негодования, видя такую выправку, а его «блаженныя памяти» папаша Павел I просто прогнал бы такие роты с парада, но в этих рядах уже присутствовал воинский ритм, шли уже не крестьяне с косами и цепами на косьбу или молотьбу, а солдаты с ружьями.
«Обомнутся, выправятся», – с удовлетворением подумал Михаил Илларионович и, кликнув Ничипора, стал одеваться.
Одевшись, Михаил Илларионович не спеша вышел из избы подышать свежим сентябрьским воздухом.
– Что, озяб, братец? – спросил он у стоявшего возле крыльца часового-измайловца.
– Никак нет, ваше сиятельство! – бодро ответил курносый гвардеец.
– Сыро. Вон землю как дождиком полило. И крыши влажные.
Михаил Илларионович стоял на крылечке, смотрел.
Напротив, через улицу, изба Беннигсена. Кружевные занавесочки на окнах, как у девушки-невесты. Возит с собой вместе с французом-поваром и лекарством от почечуя. Занавесочки задернуты, – значит, барон Левин-Август изволит еще спать-почивать. Вчера сидел допоздна – ужинал и «дулся» в штосс со своими прихлебателями, пока Михаил Илларионович отвечал царю на его выговор по поводу князя Яшвиля.
Генерал-майор Владимир Михайлович Яшвиль, сотоварищ Беннигсена по убийству Павла I, жил в Калужской губернии. Кутузов, не зная, что князь Яшвиль состоит под присмотром губернатора, поручил ему четырехтысячный отряд калужского ополчения. Царь, узнав об этом, дал нагоняй фельдмаршалу, и Кутузов вынужден был оправдываться.
– Не понимаю, – иронически улыбаясь, говорил Кудашеву Михаил Илларионович. – Один убийца, – кивнул он на окна Беннигсеновой избы, – назначен начальником штаба армии, ему все дозволено, а другому, князю Яшвилю, оказывается, нельзя вверить даже небольшой отряд.
Михаил Илларионович сошел с крыльца и неторопливо двинулся, заложив руки за спину, вдоль изб, занятых главной квартирой.
Леташевка – деревенька маленькая, помещичьего дома здесь не было, изб мало. Пришлось размещаться во всех постройках, какие нашлись.
Вот старая изба, которую топили еще «по-черному» В ней живет работяга Петр Петрович Коновницын. Дверь в его избу раскрыта настежь. Из избы валит густой дым: денщик топит печь, стряпает для всей канцелярии обед. Дежурный генерал Коновницын обедал всегда у фельдмаршала, но кормил у себя всю свою штабную братию.
За древней избой раскинулся большой овчарник – низенький домик без окон, занятый комендантом главной квартиры полковником Ставраковым. В овчарнике нет никакой печи, но в нем всегда тепло: тут спала вся канцелярия и во всякое время дня «строила» чаи, курила бесконечные трубки и вела нескончаемые беседы штабная молодежь – адъютанты, ординарцы. На стене овчарника написано мелом: «Секретная квартирмейстерская канцелярия». Но дверь в овчарнике стоит открытой настежь, чтобы было светлее, и все ее секреты слышны издалека. Вот и теперь, пока Михаил Илларионович медленно подходил к овчарнику, он слышал, как чей-то тенорок выводил:
