«Потемкин, Самойлов, Кутузов, Мекноб, де Рибас – пять. Львов, Вестфален, Арсеньев… Человек двенадцать будет. Тут одним генерал-поручикам только поместиться. А где же я генерал-майоров посажу?»
Суворов вышел из мазанки.
– Прошка! – сказал он денщику, который сидел на завалинке. – Надо найти доску – будет много народу, а сесть не на чем.
Прошка засопел от неудовольствия, – приходилось куда-то идти, что-то делать.
– Тоже скажете: доску найти! – поднялся он. – Что это – в Москве аль в Рождествене?
– Не умничай, сам знаю, где мы. А нужно достать! – вспылил Суворов.
– Батюшка барин, мы скамелечку найдем, – подскочил расторопный Ванюшка. – У того, как его, у майора есть, – знаешь, Прохор Иваныч?
– Ну вот и ступайте, – повернулся Суворов.
Больше он не слушал Прошки, который по-всегдашнему не соглашался с вестовым. Суворов в раздумье ходил возле мазанки.
Диспозиция была уже написана вчера. Кажется, в ней ничего не упущено, каждая часть, каждый офицер, каждый солдат имели свое точное место и назначение. Рабочие для подноски лестниц и фашин – тоже. Что делать флоту на Дунае – известно. И все-таки хотелось еще раз продумать: не забыто ли что-нибудь?
День стоял холодный, но Суворову даже в его легком канифасном кафтане было жарко. Он расстегнул кафтан, а маленькую каску бросил на кучу тростника, лежавшего под стеной.
В это время к мазанке подъехал адъютант, которого Суворов послал известить генералов о совете.
– Все исполнено, ваше сиятельство! – подошел к Суворову адъютант.
– Бери бумагу, пиши! – приказал генерал-аншеф.
Адъютант быстро достал бумагу и карандаш.
– Садись, – глазами показал Суворов на завалинку. – Много писать!
Адъютант сел. Суворов, стоя над ним, диктовал. Он хотел в прибавлении к диспозиции сказать точнее о резерве, о том, где и как поставить обоз.
Прошка и вестовой притащили скамейку и кусок доски. Из мазанки слышалось неумолкаемое брюзжанье Прошки. Денщик был сильно зол на Ванюшку за то, что тот выскочил вперед с предложением. Прошка ведь тоже знал, где можно достать скамейку. Прошка давеча перечил барину так, по привычке, а в душе не хуже Ванюшки был готов исполнить поручение Александра Васильевича. И теперь злился на казака.
– Не туда, не этим концом! Орясина! – шипел он.
Суворов ничего не слышал, – он был поглощен своим делом. Даже когда к мазанке стали подъезжать один за другим генералы, он продолжал диктовать. Суворов лишь на секунду оборачивался к приезжавшим.
– Александр Николаевич, пожалуйте в избу, я – сейчас, – сухо сказал он бездарному генералу Самойлову, племяннику светлейшего, который до приезда Суворова был за то, что осаду Измаила нужно снять.
– Осип Михайлович, посиди, голубчик! – приветливо встретил он ловкого, хитрого де Рибаса.
– А, Миша! – по-дружески кивнул он своему любимцу, генералу Кутузову, который когда-то, тридцать лет назад, служил у него в Суздальском полку ротным командиром.
У мазанки уже стоял целый табун лошадей. Генеральские ординарцы и вестовые шептались в стороне.
Последним приехал Павел Потемкин.
– Перепиши, я погляжу, не пропустил ли чего, – бросил Суворов адъютанту и пошел в мазанку.
В тесной хатенке было полно. Генералы с трудом разместились на двух скамейках. Сидели плечом к плечу. На обломок доски, концы которой Прошка положил на обе скамейки, смело уселся де Рибас. Казачьему бригадиру Матвею Платову не хватило места. У самого порога стояло пустое ведро. Платов опрокинул его вверх дном и кое-как уселся на ведре.
Генералы сидели, разговаривая вполголоса. В мазанке было душно. Тучный Кутузов вытирал вспотевшее лицо платком.
Суворов стремительно вошел в мазанку, – генералы даже не успели встать со своих мест.
– Сидите, господа, сидите! – замахал он рукой, видя, что бригадиры поднялись.
Он не пошел к стелу, на котором лежала карта Измаила и горели две свечи, а остановился у порога.
Суворов обвел всех глазами и подумал: что станут говорить сегодня Потемкин, Самойлов, Львов? Те, кто был за отступление от Измаила?
Суворов сказал:
– Измаил – крепость без слабых мест. Гарнизон его – целая армия. Но напрасно турки считают себя в безопасности за каменными стенами. Русские солдаты достанут их и там. Против русского оружия ничто не устоит! Два раза наши войска подходили к Измаилу и два раза отступали. Теперь, в третий раз, остается либо взять Измаил, либо умереть под его стенами! Решайте: штурм или отступление?
Все глянули на самого младшего среди присутствующих – Матвея Платова: он должен был говорить первым.
Черноусый Платов быстро поднялся со своего места, – ведро с грохотом упало набок, но Платов даже не посмотрел на него.
– Штурм! – решительно сказал он.
– Штурм! – подхватили бригадиры Орлов и Вестфален.
– Штурм! Штурм! – единодушно заговорили все генералы.
Суворов просиял: «Значит, дошло! Значит, уверены!» Он порывисто обернулся к Платову и обнял его.
– Спасибо! Спасибо, – говорил Суворов генералам, которые встали со своих мест, – спасибо!
Он поочередно жал каждому руку, приговаривая:
– Сегодня – молиться, завтра – учиться, послезавтра – победа либо славная смерть!
VIII
День Измаила роковой.
Жуковский
Пал Измаил. Он пал, как дуб могучий, взлелеянный веками великан.
Байрон
Ночь была непроницаемо темная: низкие тучи заволокли все небо, а от Дуная, который шумел где-то справа, подымался густой туман. И в этой темноте исчезли грозные, четырехсаженные стены Измаила, его широкие, наполненные водою рвы и крепкие каменные бастионы.
В ордукалеси
[69] не было видно ни огонька. В густом мраке декабрьской ночи лишь ярко горели бивуачные костры русских войск, с трех сторон охвативших Измаил. В русском лагере было тихо, но спали в нем немногие. Суворов назначил на сегодня, на пять часов утра, штурм Измаила, и ждать оставалось уже недолго.
Ночь была холодная, сырая. Люди жались поближе к огоньку. Костры горели жарче обычного: в них валили все топливо, что было запасено на неделю, – завтрашнюю ночь все надеялись ночевать уже не под открытым небом, а в домах Измаила.
Сегодня у бивуачных костров только сидели и разговаривали. Никто не латал кафтана, не выкраивал из старой рубашки онуч, не чистил ружья. Никто, как обычно у огонька, не смотрел, скоро ли поспеет каша или закипит в котелке вода.
