Ильюха Огнев работал в охотку. Работа была не та непривычная, постылая – «подвысь» да «скуси патрон», – а настоящая, деревенская, досконально Ильюхе знакомая – с лопатой.
Солнце приблизилось к полудню, когда апшеронцы вместе с псковичами, ростовцами и артиллеристами заканчивали половину главной батареи. Худощавый штаб-офицер сказал:
– Доведете до куртины, будем полдничать.
И сам поехал на Еврейскую гору, должно быть, к Фермору.
Поднажали, довели до куртины. Ротные, смотревшие за работой, увидев, что урок выполнен, подались понемногу наверх, к кустикам. А солдаты, выравнивая и подчищая скаты, перекидывались словами:
– Вот толока у нас сегодня!
– На такую толоку много водки надо хозяину припасать!
– Больше чарки все равно не дадут, а то сдуреете, как при Цорндорфе.
– Душно, хоть бы дождик пошел.
– Не будет дождя – петухи вчера не пели…
– Кому ж и петь, коли шуваловские секретно всех петухов порезали, – съязвил мушкатер.
– Да и вы, пехота-матушка, не поддадитесь! Тоже хороши куроеды! – не оставались в долгу артиллеристы.
– Сегодня один пел, ей-ей, пел, сам слышал – на часах стоял.
– А у вас рунд
[17] ходил? Может, ты во сне это слышал?
– Ребята, потише – едут!
Говор стих. Лопаты заработали усерднее. Офицеры, как воробьи с куста, посыпались вниз, к солдатам.
К главной батарее приближалась группа всадников. Впереди ехал седенький главнокомандующий. Глаза у него были красные, невыспавшиеся, – старый человек, а долгий летний день на ногах.
Подъехали, остановились.
– Что ж, Вилим Вилимович, неплохо? – спросил Салтыков у Фермора, ехавшего рядом. – Половина штерншанца
[18] готова.
– Да, в таких поспешных условиях, конечно, – уклончиво ответил осторожный Фермор.
– Ну, вот, Александр Васильевич, пусть работают так и дальше, – обернулся Салтыков к худощавому подполковнику и поехал со свитой прочь.
Суворов остался у штерншанца.
– Ребята, давайте полдничать, – сказал он, спрыгивая с лошади.
IX
Счастие имеет для предводителей часто гораздо печальнейшие последствия, чем неудачи: первое делает их самонадеянными, последние учат их осторожности и скромности.
Король Фридрих стоял, наклонившись над картой. Косичка с концом, загнутым, точно крючок, смешно взметнулась вверх.
Голубая змея широкого Одера. Красные прямоугольники, словно кирпичи: Франкфурт. Штриховка холмов, как срез молодой сосны: Юденберг, Шпицберг, Мюльберг.
Решено: косвенный порядок такой, как при Лейтене. Правым крылом атаковать левое крыло этих варваров русских. Генерал Финк ударит с тыла. И они все полетят в Одер, в реку, к черту!
До последних слов думал, по старой привычке, на французском языке. Недаром язвительный Вольтер когда-то заметил, что при дворе короля Фридриха «немецкий язык сохранен только для солдат и лошадей». Но для последней фразы понадобились гневные выражения, и губы сами сказали по-немецки:
– Zum Teufel!
[20]
Он даже швырнул на карту карандаш, который держал в руке. Зашагал по палатке. Вот додумал – сразу зевнулось, захотелось спать. Но спать уже некогда.
«Ничего. Завтра, разбив Салтыкова, высплюсь!» – подумал он и улыбнулся.
Где-то в лагере взвизгнули, сшибаясь, жеребцы. Фридрих недовольно высунулся из палатки. Что там такое?
Ничего. Все как полагается. У потухших костров спят солдаты – кто сидя, кто лежа, не выпуская из рук фузей и сабель.
В предрассветной мгле маячат силуэты всадников: по лагерю ездят гусары. Смотрят, не крадется ли какой-нибудь солдат, собираясь удирать.
Правда, все давно предусмотрено королем: прусский лагерь никогда не располагается близ леса. Но эти солдаты! Прохвосты! Воры! Их нельзя посылать одних даже за соломой или за водой: разбегутся. Что ни шаг, нужен конвой. Сброд со всего света – итальянцы, швейцарцы, силезцы… Кого только не набрали, подпоив, посулив хорошую жизнь или просто избив до полусмерти, прусские вербовщики! Кого только не одурачили, не улестили воевать за Пруссию! Где ж тут наступать с ними ночью, да еще лесом!
Король Фридрих шагнул к карте. Облокотился. Ну да. Вот. У него прекрасная память. Он превосходно знает свою землю: вот он, франкфуртский лес! Конечно, этих прохвостов ночью в лесу не собрать. Они держатся только палкой да фухтелем.
[21] Солдат должен бояться палки капрала больше, чем неприятеля. Эта его фраза всем известна.
Фридрих улыбнулся и зашагал. Однако тонко придумано. В самом деле: палки своего капрала они боятся больше, нежели врага! Враг – где он там еще, а капральская палка – вот она, вот тут! И что такое солдат? Зверь. Ничтожная часть механизма!
Внезапно он вспомнил. Похолодел. Шагнул к двери:
– Рудольф!
Перед ним вытягивается голубоглазый адъютант.
– Офицеры знают местность? Хорошо изучили?
– Изучили, ваше величество!
– Засады всюду расставлены?
– С вечера, ваше величество!
Фридрих поворачивается и шагает в противоположный угол палатки широким прусским шагом. Адъютант исчезает.
Офицер должен отлично знать местность – не для боя. Король сам ведет, король знает все. Им много знать не полагается. От офицера до последнего рядового никто не должен рассуждать, но лишь исполнять, что приказано!
Они должны знать только то, что лежит под самым носом: где – овраг, где – рожь, чтобы, когда пойдут, не растерять, не оставить во ржи, в овраге ни одного солдата! И для того каждый раз, когда нужно проходить через овраг или рожь, в овраге, во ржи заранее делаются засады: ловить беглецов. Идут через лес – вдоль дороги скачут верные гусары. Они чистокровные немцы. На них можно положиться. Тем более что за немца-гусара, если он сам убежит от фухтелей, от позитур,
[22] отвечает головой его отец!
Засады не для русских. Не для передовых частей, этих нечесаных, лохматых казаков и полуголых калмыков, вооруженных – смешно сказать – луками и стрелами. Они способны только пугать ребят. Что стоят они по сравнению с гусарами Зейдлица, лейб-кирасирами Бидербее!
