Через час все было кончено: пожар потушен, чердак и крыша осмотрены, прохудившиеся кирпичи борова заложены новыми.
Пошли спать.
Александр Васильевич издевался над Прошкой, который так струсил:
– Аника-воин. В стольких баталиях со мною был, а пожара испугался!
– Он, ваше сиятельство, боялся, как бы его Катюша вдовой не осталась, – язвил Мишка.
Прохор чувствовал свой конфуз – молчал. Только раз буркнул в оправдание:
– В бою – одно, а тут – спросонья… Заорали, с ума сойдя…
Суворов лежал улыбаясь. Настроение у него поднялось: все-таки какая-то встряска. Все-таки в однообразную чреду этих похожих друг на друга дней ворвалось какое-то необычайное, хотя и пустяковое происшествие.
III
«То-то обрадуется дядюшка царскому приглашению приехать в Петербург!» – думал Андрюша Горчаков, подъезжая к селу Кончанскому.
Конечно, жить в такой глухомани одному, не иметь возможности ни поехать куда-либо, ни принять у себя, не получать писем и не писать самому – просто ужасно. И какой приятной неожиданностью будет старику приезд его, пусть племянника, но как-никак царского флигель-адъютанта.
Андрюша то и дело высовывался из саней посмотреть, не видать ли. Но кругом были лес и поля, нигде никаких огней, и только обок дороги то тут, то там светились огненные точки: волчьи глаза или так мерещится?
Наконец где-то впереди глухо тявкнула сторожевая собака. За ней другая, уже смелее и звонче. Значит, жилье близко.
Все – Андрюша, ямщик, лошади – ободрились.
И еще через некоторое время Андрюша различил впереди церковную колокольню и темные группы изб.
Ныряя то вверх, то вниз, едучи то где-то в преисподней, так что жерди забора оказывались выше лошадей, то вдруг взбираясь по сугробам наверх, и тогда полозья саней стучали о колья утонувшего в снегу забора, выбрались в улицу села. Село все было занесено снегом.
В нос ударил приятный запах душистого сена, – миновали сенные сараи. Пахнуло дымом, – пошли дома.
Увидев длинную шею колодезного журавля, переливчато заржали кони.
Вот проехали темную громаду барского дома и служб. Андрюша знал, что дом совсем плох, что дядюшка живет где-то возле церкви, на самом краю села, и так было сказано ямщику.
Избы темны – хотя бы в одной огонек. Но вот и церковь и немного поодаль – небольшой домик. В маленьком запыленном снегом окошке чуть светится скудный огонек.
Здесь!
Андрюша вылез и, путаясь в длинных полах дорожной шубы, подошел к окну. Легонько постучал в раму.
Показалось ему или в самом деле за стеной раздались голоса? Но свет оставался на месте, и только в одном окошке.
Андрюша стукнул еще раз. Прислушался.
Взвизгнула дверь, звякнула щеколда, и знакомый хриплый Прошкин голос неласково спросил:
– Кто там?
– Прошенька, это я, князь Андрей!
– Батюшки, князек! Откудова? – обрадовался Прошка, распахивая дверь.
– Из Петербурга. Ну, как вы тут горюете?
– Не приведи Бог!
– Ничего, ничего. Вот поедем со мной в столицу!
Андрюша сам нашарил ручку двери и вошел в полутемную избу, – свеча стояла за перегородкой, во второй комнате.
Горчаков сбросил с себя шубу, развязал шарф.
– Кто там? – окликнул из-за перегородки Суворов.
– Дядюшка, это я, Андрюша.
– Замерз?
– Нет, ничего.
Горчаков вошел за перегородку.
– Как ваше здоровье? – целуясь, спросил он.
– Солдат да малых ребят Бог бережет. Как дома живы-здоровы? Как Наташа с детьми? Как мама?
– Все здоровы. Сашенька уже говорит. Аркадий учится. Я, дядюшка, к вам от императора…
Александр Васильевич лежал, заложив руки за голову. Молчал, будто не к нему и не о нем речь.
– Его императорское величество вот что написал мне два дня назад, – не без важности доложил Андрюша.
Он достал из кармана бумагу и, не подходя к свече – видимо, читал ее столько раз, что помнил наизусть, – прочел:
«Ехать Вам, князь, к графу Суворову, сказать ему от меня, что есть ли было что от него мне, я сего не помню; что может он ехать сюда, где, надеюсь, не будет поводу подавать своим поведением к наималейшему недоразумению.
Павел».
Александр Васильевич молчал.
Андрюша удивился такому равнодушию:
– Что же вы, дядюшка, молчите?
– А чего говорить, не поеду!
– Как так? Почему?
– Я ему не маленький. То из службы выключает даже без мундира, то зовет. Мало ли что дураку на ум еще взбредет! У него не семь, а тридцать семь пятниц на одной неделе! Не поеду!
– Да эдак можно совсем государя прогневить. Надобно ехать!
– Сказал: не поеду! – отрезал Александр Васильевич и повернулся на бок.
Секунду молчали.
– Ты вот лучше поужинай, – отозвался наконец Александр Васильевич. – Прошка!
– Я сыт, есть не хочу!
– Тогда ложись спать: поди, устал в дороге. Когда из Петербурга?
– Выехали позавчера в ночь.
– Где ляжешь? У нас тесно, не разойдешься: либо – печь, либо – лавка…
– Пожалуй, и здесь будет хорошо, – сказал Горчаков.
Прошка стал стлать ему на лавке.
Андрюша раздевался и все продолжал доказывать дядюшке необходимость поездки. Александр Васильевич не отвечал, только изредка перебивал племянника:
– Аракчеев как, лютует?.. Репнин в почете? А французы Италию занимают… Ну, спи: утро вечера мудренее!
Андрюша лег – устал. Чуть было сделал передышку, чтобы опять с новыми резонами атаковать несговорчивого дядюшку, как тотчас же уснул.
А Суворов лежал с закрытыми глазами. Не спал, думал. И думал о Павле I и Петербурге; было противно – толку из этого никакого и никакой работы.
«Андрюше – хорошо: двадцать годов и уже подполковник, флигель-адъютант. А я в двадцать годов чуть до подпрапорщика дослужился».
И сразу перед глазами встали яркие, точно вчера происходило, картины далекого прошлого.
Слобода лейб-гвардии Семеновского полка «позади Фонтанки, за обывательскими домами». «Связи»-дома, где жили тесно, но весело. Наряды в театр – проверять билеты. Караулы в Летнем саду. Красивая царица Елизавета, как она пожаловала Александру Васильевичу рубль за его выправку, молодцеватый вид на часах. Вот ее пухлая рука треплет по щеке. Кажется, сейчас слышит запах ее пряных духов и ее ласковый голос.
