Суворов сунул письмо в ящик, схватил каску и вышел.
«Проверю посты – и спать?»
…Еще не начинало светать, а Суворов, по обыкновению, был уже на ногах. Он встал, полчаса побегал по комнате, чтоб расходилась кровь, умылся, окатился холодной водой и сел пить чай. И тут нежданно-негаданно прискакал от Потемкина гонец с пакетом.
«Что еще он там выдумал? На какой праздник меня просит?» – подумал Александр Васильевич, вскрывая пакет.
Суворов поднес бумагу к свече, прочел и не поверил своим глазам: Потемкин поручал ему взять Измаил!
В секретном ордере так и было сказано:
«…для сего, Ваше сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в Вашу команду».
У Суворова даже захватило дух.
Наконец-то! Вот оно! Разбить с двадцатью пятью тысячами сто тысяч турок у Рымника, конечно, не шутка. Но ведь и Румянцев бил их почти так же у Кагула! А вот взять Измаил – с этим ничто не сравнится! За такое дело – конечно, фельдмаршальство. А тогда у Суворова будет не какая-нибудь жалкая дивизия, а целая армия. И тогда-то славу русских знамен должны будут признать все!
К ордеру было приложено собственноручное письмо светлейшего:
«Измаил остается гнездом неприятелю, и хотя сообщение прервано чрез флотилию, но все он вяжет руки для предприятий дальних, моя надежда на Бога и на Вашу храбрость, поспеши, мой милостивый друг. По моему ордеру к тебе присутствие там личное твое соединит все части. Много там разночинных генералов, а из того выходит всегда некоторый род сейма нерешительного. Рибас будет Вам во всем на пользу и по предприимчивости и усердию. Будешь доволен и Кутузовым; огляди всю и распорядись и, помоляся Богу, предпринимайте; есть слабые места, лишь бы дружно шли.
Вернейший друг и покорнейший слуга князь Потемкин-Таврический».
«Он мне рекомендует Кутузова! Я Михаила Илларионовича тридцать лет знаю! А пойдут у меня дружно!» – думал Суворов.
– Прошка, где чернила? – нетерпеливо спросил он.
– Да вот они, аль не видишь? – неласково сказал Прохор, пододвигая пузырек.
Александр Васильевич присел и написал Потемкину ответ:
«Получа повеление Вашей светлости, отправился я к стороне Измаила».
IV
Суворов поместился в одной мазанке с вестовым и казачьим сотником, который, боясь стеснить генерал-аншефа, все порывался уйти ночевать к своим казакам.
– Да полно, ложись здесь! Хватит там и без тебя народу! – сказал Суворов.
Сотник послушался и лег вместе с генеральским вестовым на лавке. А Суворову принесли соломы, и он расположился на полу.
Целый день ехали к Измаилу. Когда уже стало настолько темно, что задние не видели едущих впереди, остановились в молдаванской деревушке на ночлег.
Александр Васильевич проспал часа три и проснулся, – больше спать не мог.
Суворов лежал, глядя в темноту. Он ждал, когда хоть немного четче обозначатся окна, – их было, как во всякой молдаванской хате, три, в честь Святой Троицы.
Сотник и вестовой, уставшие за день, спали крепким молодым сном. Им не надо было думать о турках, об Измаиле.
Суворов же не мог спать. Он думал о том громадном, ответственном деле, которое ему поручали, думал о славе России.
Вся Европа знала, что Измаил – неприступная крепость. Враги России надеялись на нее. Штурмовать Измаил решились бы немногие генералы.
Суворов решился.
Во взятии Измаила заключалось все: честь русской армии, благополучие России и безопасность ее границ на берегах Черного моря. Взятие Измаила давало такую славу, которую уже не посмел бы оспаривать у победителя никто из завистников. Ни один штабной сплетник не посмел бы тогда сказать, что генералу Суворову просто-напросто везет, как говорили после каждой очередной победы Суворова.
Обо всем этом и думал, лежа, Александр Васильевич. Он невольно вспоминал всю свою тридцатилетнюю боевую жизнь. До сих пор он не проиграл ни одного сражения. Были блистательные победы, как Козлуджи, Фокшаны, Рымник, но такие же победы одерживали и другие полководцы, например Румянцев, разбивший турок при Кагуле. Со взятием же Измаила не могло сравниться ничто.
Довольно!
Суворов решил: победить или погибнуть.
И разве можно спокойно отдыхать здесь, на полдороге, когда под Измаилом предстоит так много работы? Надо не упустить последних дней, удобных для штурма; мороз по утрам жал все сильнее и сильнее, начинались обычные зимние туманы. В безветрие они могли держаться до самого полудня. В такие дни нечего было и думать о штурме.
Суворов знал, что войска под Измаилом мерзнут, болеют, терпят голод.
Нет, медлить нечего! Дорога каждая минута! Надо ехать, надо оставить весь конвой, всех казаков здесь: пока казачки встанут, пока соберутся, Александр Васильевич с Ванюшкой будет уже далеко.
Хорошо, что с ним Ванюшка, а не этот лентяй и брюзга Прошка.
И Суворов стал торопливо одеваться.
V
Прошка второй день отчитывал своего всегдашнего врага, вестового казака Ванюшку.
И как было его не ругать?
Когда Александр Васильевич получил в Бырладе приказ князя Потемкина отправиться к неприступному Измаилу, он не посмотрел на свои шестьдесят лет, тотчас же поскакал верхом, хотя дорога была грязная, тяжелая и от Бырлада до Измаила добрых сто верст.
Прошка не поехал с барином. Он знал: за Александром Васильевичем не угонишься. Как ни поспевай, а барину все будет казаться, что Прошка его задерживает. Недаром Александр Васильевич, взяв с собою из Бырлада конвой в сорок человек, уже на половине дороги оставил его и поскакал с вестовым вперед. Ванюшка тоже готов был целые дни не слезать с коня.
И вот это прежде всего злило Прошку; ему было досадно, что с барином поехал не он, а этот прохвост Ванюшка.
Уезжая из Бырлада, Александр Васильевич не хотел ждать ни минуты. Прошка еле успел завязать в платок смену белья, полотенце, мыло и передать казаку синий плат Александра Васильевича, служивший барину плащом и одеялом – чем угодно. Александр Васильевич по-всегдашнему нисколько не думал о том, как будет жить под Измаилом. Обо всем этом приходилось заботиться Прошке.
Прошка пустился в дорогу на следующий день вместе с войсками, – Суворов отправлял к Измаилу Фанагорийский гренадерский полк, сто пятьдесят охотников из своего любимого Апшеронского полка, двести казаков и тысячу арнаутов
[66]. Везли сорок лестниц и больше двух тысяч фашин.
На одном из возов кое-как пристроился и Прошка: хоть Прошке было не шестьдесят, а всего-навсего тридцать пять лет, но он предпочитал ехать сто верст в телеге, а не верхом.
