Прошка не устоял против лести – усмехнулся.
– Давайте, – икнул он, – лучше мундер, чем глупости-то сказывать, – подавил он благодушное настроение.
Он бережно снял мундир и повесил его.
Суворов сел в кресло, подставил Прошке ногу. Прошка привычно стянул ботфорт.
– Ну, что жена-то, Катюша, здесь? Видал уж? – подмигнул Ивашеву Суворов.
Прошка ухмыльнулся:
– Здеся.
– Как она? Все такая же толстая?
– А что ей делается?..
– Угощал?
– Угощал.
– Пряников, сладкой водочки поднеси. От меня, слышишь?..
– Премного благодарен, – икнул Прошка. – Поднесу.
Он надел барину туфли.
– Принеси варенья и воды. А их высокоблагородие ужинали? – показал он на Ивашева.
– Я сыт, ваше сиятельство. Благодарствую! – поспешил ответить Ивашев.
– Ужинали.
– Тащи вишневого. Или крыжовника. А подполковнику стаканчик наливки. И ступай милуйся со своей Катенькой!..
– Скажете!.. – в последний раз икнул Прошка и вышел.
Подав барину варенье и воду – всегдашний ужин Суворова – и стакан наливки подполковнику Ивашеву, Прошка вернулся в лакейскую. Он сидел в кругу придворных лакеев. Стол был обильно уставлен закусками и бутылками.
Катюша, толстощекая, разбитная бабенка лет тридцати пяти, румяная от выпитого вина, от непривычной высокой компании, от восхищения своим муженьком, сидела в углу.
А тот, нимало не стесняясь ни такой необычной компании, ни возлияний, лил пули:
– Я же сказывал вам: без меня фитьмаршал не разденутся. Без меня и спать не лягут. Без меня они, можно сказать, ничего не стоят… Бывало, в энтой самой Туреччине, аль в Фильяндии, аль хотя бы и в Польше, в Аршаве… Первое дело: а где Прохор Иваныч? А Прохор Иваныч сыт? А ты, Прохор, пил-ел?
– Прохор Иванович, – перебил его главный дворецкий, – извольте выкушать.
Прошка не отказался, выкушал и продолжал:
– А что вот в отражениях…
И он выпучил для большего впечатления глаза.
– Вот при етом самом, – повертел он пальцами, – при как его… При Рымнике, – словно вдруг вспомнил он. – Едем мы с ним в разведку. Он да я, ей-Богу. Ядра гудять, пули визжать…
Ливрейные слушали затаив дыхание. Ужасались. Восхищались.
«Главный камардин» заливался соловьем.
V
Первый день жизни в Таврическом дворце доставил много хлопот адъютанту Столыпину. С утра ко дворцу стали съезжаться вельможи, разные военные чины – представиться фельдмаршалу Суворову.
Фельдмаршал давно уже встал. Уже напился чаю, но ни выходить в залу, ни принимать кого-либо не хотел.
Съезжались те, кто никогда, не будь бы Суворов фельдмаршалом, не подумал бы приехать, кто раньше едва раскланивался с ним. А теперь спешат, торопятся. С вечера, поди, пили-гуляли, не выспались и – чуть свет приехали!
Притворство!
А притворства он не любил.
И Суворов сидел, читал французские и немецкие газеты – утрехтские, лейденские, берлинские, гамбургские, кенигсбергские, эрлангенские, что ежегодно выписывал для себя на адрес Хвостова.
Столыпину то и дело приходилось входить в спальню к фельдмаршалу и докладывать.
– Обер-полицеймейстер бригадир Глазов.
– Полиция мне зачем? – не подымая головы от газет, неласково спрашивал Суворов. – С Прошкой и без полиции управлюсь.
– Обер-прокурор Святейшего Синода.
– Я в архимандриты не собираюсь.
– Почт-директор.
– Газеты получил. Лошадей не надо – уезжать никуда пока не думаю.
– Спрашивали: когда же вы будете выходить?
– Чего я там не видал? О чем мне с ними говорить! Никого не приму! – отворачивался Суворов.
– Державин.
– Гаврилу Романовича проси! – вскочил с места. – Гаврила Романович, друг мой! – кинулся он навстречу поэту.
Суворов обнял его и повел в следующую комнату. Закрыл за собою дверь.
Александр Васильевич и Державин о чем-то оживленно говорили. Слышался смех Суворова, – он сразу оживился, повеселел.
А бедный адъютант не знал, что и делать с приемной, что говорить этим важным гостям.
Вот снова подъехали к крыльцу. Столыпин увидал восьмерку лошадей, императрицыну карету с гербами. Он еще не сообразил, кто это пожаловал, как отовсюду раздался удивленный шепот:
– Зубов! Платон Зубов! Сам Зубов!
Столыпин сорвался с места и побежал предупредить Суворова.
– Одевайтесь, ваше сиятельство, Зубов! – сказал он, вбегая к Суворову.
– А что, разве я не одет? – посмотрел на себя фельдмаршал.
Он был в своем всегдашнем простом кафтане. На шее – один орден Анны.
Державин смотрел, недоумевая.
– Платон Александрович тоже принимал меня в затрапезном…
Столыпин повернулся, чтобы встретить Зубова, но он входил уже, украшенный орденами, с лентой через плечо, в пышном шелковом кафтане.
Столыпин выскользнул из спальни. Он только услышал, как Зубов сухо спросил:
– Как ваше здоровье, граф?
В словах должно было быть участие, но в тоне слышалось только негодование.
Зубов пробыл у фельдмаршала минут пять. Он вышел и быстро прошел через залу, провожаемый униженными поклонами сановников.
С его отъездом зала быстро опустела. Вельможи разъезжались несолоно хлебавши.
И когда уже почти никого не осталось в зале, к крыльцу подкатила карета вице-канцлера Остермана. Столыпин узнал ее по голубым епанчам гайдуков и их высоким картузам с перьями и серебряными бляхами.
– Погоди, Гаврила Романович, я сейчас! – сказал Суворов Державину и как был, так и выбежал из дворца навстречу Остерману.
Гайдуки только успели раскрыть дверцы перед вице-канцлером, как Суворов вскочил в карету к Остерману и захлопнул дверцы.
Он просидел минут десять и вылез из кареты. Остерман поехал назад. Визит был окончен.
– Этот визит – самый скорый, лучший и взаимно не отяготительный, – говорил Державину Суворов. – Человек он древний, помилуй Бог, зачем же его заставлять утруждаться.
– Александр Васильевич, мне тоже, пожалуй, надобно уезжать, – поднялся Державин.
– Нет, дорогой Гаврила Романович, тебя я не отпущу. Тебе я рад. Будем вместе обедать. Кого ж это еще Бог дает? – спросил он у Столыпина, который снова шел с докладом.
