– Все, ваше сиятельство.
– Теперь пиши.
И Суворов, бегая из угла в угол, стал диктовать:
– Три воинские искусства: первое – глазомер, второе – быстрота, третье – натиск…
…Уже давно взошло солнце, давно погасили свечу – она была не нужна. Наступило утро. Из сада, из не освещенных солнцем уголков, тянуло сыростью, но в этой непроницаемой дымке, которой уже было подернуто небо, чувствовалось, что день встает жаркий, душный.
Суворов диктовал:
– Субординация, экзерциция, дисциплина, чистота, опрятность, здоровье, бодрость, смелость, храбрость, победа и слава… Ну вот. Вчерне готово. Завтра перепишем, и можно посылать в полки. А теперь пора обедать. Что, Киселев приехал?
– Так точно.
– Ступай позови его к обеду!
Столыпин с удовлетворением пошел звать генерала Киселева, – он оказался прав: генерал-поручику было кстати не сразу являться к фельдмаршалу.
III
В приемной фельдмаршала собрались все приглашенные к обеду.
Суворов вышел из спальни (она служила ему и кабинетом) чисто выбритый, надушенный, свежий. Волосы после купанья еще сохраняли влагу. Фельдмаршал был во всем белом. Только на кителе обшлага, лацканы и воротник – зеленые. На груди висел один Андреевский орден.
Суворов стал здороваться с теми, кого сегодня видал впервые.
– Здравствуй, друг мой Дмитрий Иванович, – приветливо встретил он генерал-поручика Киселева. – Сядешь возле меня. Поговорим.
Это обыкновение фельдмаршала отчитывать потихоньку знали все. Ежели Суворов бывал недоволен полком, он никогда не бранил его тут же, на плацу или в поле, а потом, наедине, хорошенько пробирал командиров.
– Господа, прошу немножко повременить: Мандрыка пошел наверх пригласить к столу графинюшку, – обернулся ко всем Суворов.
Немного погодя в приемную вошла в сопровождении суворовского генерал-адъютанта Мандрыки сорокалетняя, еще красивая графиня Потоцкая.
Суворов кинулся к ней навстречу. Галантно поцеловал руку:
– Доброе утро, ваше сиятельство. Милости просим откушать нашего солдатского хлеба-соли…
– Спасибо, Александр Васильевич, но я ведь только что встала, – улыбнулась графиня, кокетливо окидывая всех своими большими карими глазами. – Мне обедать еще рано…
– А мы кофейком вас попотчуем. Оживите, украсьте наше общество. А то все мужики. Смотреть тошно. Прошу вас!
Суворов повел графиню в залу, где был накрыт стол и где уже похаживал румяный от выпитой водки, но ничуть не повеселевший камердинер Прошка. Он покрикивал на двух вестовых, отряженных подавать к столу.
Суворов никогда не сидел за столом на хозяйском месте. Он садился сбоку, на уголку, по правую сторону стола. И теперь хозяйское место фельдмаршал приготовил графине.
Подойдя к столу, Суворов громко и внятно прочел молитву:
Очи всех на тя, Господи, уповают…
Кончив, он улыбнулся и будто бы сурово изрек:
– Кто не сказал «аминь», тому водки не будет!
В кабинете он был серьезен – не улыбнется, не пошутит, а за обедом любил смеяться, проказничать.
– Я не сказала «аминь», – отвечала, усаживаясь, графиня.
– Ваше счастье, что вы не пьете, а то сейчас бы заставил выпить водочки…
Всем мужчинам налили водки. Выпили. Суворов закусывал своей любимой редькой и усиленно угощал сидевшего рядом генерала Киселева.
– Простите, графинюшка, мы по-солдатски, редькой… Как про нее в поговорке сказано: «шут в луже, борода наруже»… Мы в вашу сторону дышать не станем!
– Кушайте, пожалуйста! Я сама очень люблю редьку.
Вестовые стали по чинам обносить гостей.
Суворов любил все горячее. Для него готовили в отдельных горшочках и так подавали на стол. Он ел с аппетитом и рассказывал, будто бы одному Киселеву, как в прошлое воскресенье вручали орден Анны командиру егерского батальона подполковнику Шмелькову. Подполковник с виду суров, брови лохматые, усищи громадные. И ни у кого в церкви, где освящали орден, не случилось булавки, чтобы приколоть ленту. И как дамы наперебой бежали к нему с булавками.
– Я замечал – дамы всегда любят эдакие марциальные
[84] лица. Такие, как мы, бритые, у них не в почете. Свидетельствуюсь Эолом
[85]. Его описывают ужасным, а этот старик-ветреник – дамский угодник. Он никогда не отказывал в бурях Гомеровым богиням.
Графиня стала возражать, говоря, что дамы любят не только воинственных по виду.
Разговор понемногу оживился, стал общим. Суворов любил, чтобы за столом было шумно, весело. Если молчали, он сам просил:
– Да говорите, братцы! Не молчите. Сидят, ровно на хозяина злобу затаили!
Столыпин сидел на противоположном конце стола, рядом с другими адъютантами – Мерлиным, Уткиным, Ставраковым. Костя Уткин занятно рассказывал о своих последних победах у графининых горничных. Увлеклись, не слыхали, что говорят кругом. Вдруг дежурный генерал Арсеньев, сидевший по другую сторону графини, окликнул через стол:
– Столыпин, фельдмаршал спрашивает!
– Что прикажете, ваше сиятельство? – встрепенулся Столыпин, подымаясь.
– Чем у нас чистят полы?
– Нашатырем, ваше сиятельство! – не задумываясь, брякнул Столыпин.
– Что стоит в день?
– Двадцать пять червонцев.
– Помилуй Бог, как дорого!
Графиня и все сидевшие возле Суворова рассмеялись.
Столыпин понял, что Александр Васильевич, увидев, как они углубились в свои разговоры, хотел посмеяться, – неожиданным и нелепым вопросом смутить его.
Вывернулся!
Суворов был весел, шутил, ухаживал за графиней, уговорил ее выпить рюмку малаги. И много ел.
Прошка подошел к Суворову и бесцеремонно потянул у него из рук тарелку с рисовой кашей:
– Позвольте, ваше сиятельство!
– Куда ты?
– Позвольте!
– Я еще не съел!
– Позвольте. Довольно!
– Как довольно? Я есть хочу, Прошенька!
– Не приказано.
– Кто не приказал?
– Фитьмаршал.
– А, фельдмаршал… Его надобно слушать, помилуй Бог!
И он позволил Прошке убрать тарелку: Суворову запрещено было много есть.
– Александр Васильевич, вас здесь обижают, не дают и покушать. Приходите ко мне обедать, – смеялась графиня.
