– Что ж, это честно.
– Естественно. Скульптура из тумана – идеальный пример концептуального искусства. Художник предлагает идею – расположить перфорированные трубки под мостом и пустить волну тумана по воде. А вот осуществление идеи – это уже дело местных техников. – Уинстон выдержал паузу. – Хотя я снимаю шляпу перед художницей, которая смогла так изящно использовать материал в качестве кода.
– Туман это код
[13]?
– Да. Закодированное посвящение архитектору музея.
– Фрэнку Гери?
– Фрэнку О. Гери, – поправил Уинстон.
– Остроумно.
Лэнгдон подошел к стеклянной стене.
– Отсюда прекрасный вид на паучиху, – произнес Уинстон. – Вы обратили внимание на Маман по дороге в музей?
Лэнгдон задумчиво смотрел на огромную «черную вдову» на площади.
– Знаете, ее трудно не заметить.
– Судя по интонации, вы от нее не в восторге.
– Я старался изо всех сил. – Лэнгдон помолчал. – В классическом искусстве я как рыба в воде, а тут меня будто вытащили на берег.
– Интересно, – сказал Уинстон. – А я думал, вы скорее других способны оценить Маман по достоинству. Она – прекрасный пример классического контрапоста. На нее вы можете ссылаться, когда будете объяснять этот прием своим студентам.
Лэнгдон смотрел на паучиху, но не очень понимал, о чем речь. Рассказывая о контрапосте, он обычно приводил в пример более традиционные произведения.
– Я предпочитаю «Давида».
– О да. Микеланджело – эталонный образец, – с улыбкой согласился Уинстон. – Эта знаменитая поза, динамический контрапост, женственные линии. Плавно вывернутое запястье, небрежно спадающая праща – все это выражает женскую мягкость и уязвимость. И в то же время суровый взгляд, напряженные сухожилия – в этом уже сквозит отчаянная решимость поразить Голиафа. Давид одновременно мужествен и женствен. Нежен и неумолим.
Лэнгдону понравилось, как рассуждает Уинстон. Хотел бы он, чтобы все его студенты так понимали шедевр Микеланджело.
– Маман ничем не отличается от «Давида», – продолжал гид. – То же контрастное соположение антиномических архетипов. В природе паук «черная вдова» – жестокий хищник: ловит жертву в паутину, убивает и пожирает. Но здесь представлена самка, и, хотя она тоже убийца, мы видим, что ее корзина полна яиц. Она готова дать жизнь новым существам. То есть она убивает и порождает. К тому же огромное тело на непропорционально длинных, но тонких ногах – это еще один контраст: мощь и хрупкость. «Маман» – современный «Давид», если угодно.
– Не угодно, – ответил Лэнгдон с улыбкой. – Но, должен признать, ваш анализ дал мне пищу для размышлений.
– Замечательно. А теперь позвольте предложить вам еще один экспонат. Работу Эдмонда Кирша.
– Серьезно? Я не знал, что Кирш еще и художник.
– Ну, художник он или нет, – рассмеялся Уинстон, – это вам решать.
Следуя указаниям Уинстона, Лэнгдон подошел к большой нише, где уже столпилось довольно много гостей, созерцавших огромную плиту из засохшей грязи и глины, висевшую на стене. Лэнгдону это напомнило окаменелости, выставленные совсем в других музеях. Но здесь не было никаких окаменелостей. Зато были грубо выдавленные отпечатки, вроде тех, что любят оставлять дети на полузастывшем цементном растворе.
– Неужели это сделал Эдмонд? – процедила блондинка с ботоксными губами и норкой на плечах. – По-моему, чушь.
В Лэнгдоне проснулся преподаватель:
– На самом деле довольно остроумно. Лучшее, что я видел в этом музее.
Женщина обернулась и с неприязнью посмотрела на Лэнгдона:
– Вот как? Может, просветите меня?
С удовольствием. Лэнгдон подошел к плите поближе.
– Прежде всего знаки, которые Эдмонд выдавил на глине, – это дань уважения самому раннему типу письма, клинописи. – Женщина бросила удивленный взгляд на Лэнгдона. – Три больших знака, – продолжил он, – слово «рыба» на ассирийском языке. Это называется пиктограммой. Присмотревшись внимательнее, мы увидим справа открытый рот рыбы, а в треугольничках вполне угадывается чешуя, которая, как известно, покрывает рыбье тело.
Другие зрители, стоявшие рядом, тоже принялись изучать глиняную плиту, явно заинтересовавшись.
– Если мы посмотрим сюда, – продолжил Лэнгдон, указывая рукой на ряд точек, – то увидим цепочку следов позади рыбы, что обозначает ее эволюционный путь. Как мы знаем, далее этот путь ведет на сушу. – Тут зрители согласно закивали. – И наконец, звездочка справа. Это один из древнейших символов Бога.
– Получается, рыба ест Бога? – удивилась блондинка.
– Именно. Перед нами ироническое изложение теории Дарвина: творение в процессе развития пожирает творца. Эволюция уничтожает религию. – Лэнгдон небрежно пожал плечами. – Довольно остроумно.
Уходя, он слышал, как зрители удивленно переговариваются у него за спиной, и тут же зазвучал смех Уинстона:
– Браво, профессор! Думаю, Эдмонд оценил бы вашу импровизированную лекцию. Мало кто способен это расшифровать.
– Ну, – усмехнулся Лэнгдон, – в этом и заключается моя работа.
– Понятно, почему мистер Кирш просил меня отнестись к вам с особым вниманием. Он также просил показать вам еще кое-что. То, чего сегодня не увидит никто из приглашенных.
– Вот как? И что же?
– Видите проход справа от стеклянной стены?
Лэнгдон посмотрел направо:
– Да.
– Отлично. Будьте добры, пройдите туда.
Слушая Уинстона, Лэнгдон осторожно подошел к входу в коридор, пару раз оглянулся и, убедившись, что никто его не видит, проскользнул за колонну. Пройдя несколько метров, он оказался перед запертой металлической дверью с кодовым замком.
– Наберите шесть цифр. – И Уинстон продиктовал их.
Лэнгдон нажал шесть кнопок и услышал, как щелкнул замок.
– Входите, профессор.
Лэнгдон немного помедлил, гадая, что его ждет. Собравшись с духом, открыл дверь. Впереди была темнота.
– Я скоро включу свет, – сказал Уинстон. – Входите, профессор, и закройте дверь.
Лэнгдон осторожно переступил порог, пытаясь хоть что-то разглядеть в темноте. Прикрыл дверь и тут же услышал, как замок опять щелкнул. Из углов заструился мягкий свет. Перед Лэнгдоном постепенно возникала сводчатая пещера, огромная, словно ангар для «Боинга-747».
– Три тысячи сто квадратных метров, – сообщил Уинстон.
