Авила насторожился:
– Разве такое возможно?
– Мы до конца не уверены, но, если им это удастся, работа, уже сделанная вами, потеряет смысл. Нам срочно нужен человек в Барселоне. Под прикрытием. Добирайтесь туда как можно скорее и сразу позвоните.
На этом разговор закончился.
Как ни странно, плохие новости отчасти порадовали Авилу. Я еще нужен. До Барселоны дальше, чем до Мадрида, но все равно – с хорошей скоростью это несколько часов по пустым ночным автострадам. Не теряя ни минуты, Авила достал пистолет и приставил к затылку водителя. У того задрожали руки на руле.
– Llévame a Barcelona
[59], – скомандовал Авила.
Таксист на первой же развязке съехал с трассы в направлении города Витория-Гастейс и вскоре уже мчался по магистрали А-1 на восток. В этот час на дороге встречались только огромные фуры, которые спешили доставить груз в Памплону, Уэску, Льейду и, наконец, в один из самых больших портовых городов на Средиземном море – Барселону.
Авила до сих пор не мог полностью поверить в странную череду событий, которые происходили с ним в последнее время. Из глубины беспросветного отчаяния я вознесся к моей великой миссии.
На мгновение он снова провалился в страшную яму воспоминаний, когда в дыму, окутавшем кафедральный собор Севильи, он в отчаянии смотрел на залитый кровью каменный пол, туда, где только что были его жена и сын, понимая, что их больше нет.
Несколько недель после взрыва в соборе Авила не выходил из дома. Он лежал на кровати, его била дрожь, мучили бесконечные кошмары: огненные демоны тащили его в мрачную бездну, где было только отчаяние, мрак, бессильный гнев и удушающее чувство вины.
– Эта бездна – чистилище, – шептала ему монашка, одна из сотен штатных утешительниц, которых церковь направила к выжившим в той страшной трагедии. – Ваша душа заключена в темном каземате. Единственное спасение – прощение. Вы должны найти в себе силы и простить тех, кто совершил это страшное зло, иначе гнев дотла выжжет вас изнутри. – Она осеняла себя крестным знамением. – Всепрощение – ваше единственное спасение.
Всепрощение? Авила даже не мог говорить – демоны сжимали ему горло. В эту минуту слепая жажда мести казалась ему единственным спасением. Но месть – кому? Никто так и не взял на себя ответственность за взрыв в соборе.
– Кажется, что акт религиозного терроризма невозможно простить, – говорила монашка. – Но вспомним, что творила на протяжении веков инквизиция во имя Господне. Под знаменем веры мы убивали невинных женщин и детей. За это мы должны были просить прощения у мира и у своей паствы. Но прошло время, и мы исцелились.
Потом она читала ему из Библии: «…не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую…
[60] Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих и гонящих вас
[61]».
В ту ночь Авила в одиночестве стоял перед зеркалом. Оттуда на него смотрел незнакомец. Этому человеку слова монашки не принесли утешения.
Простить? Подставить другую щеку?
Я столкнулся с таким злом, которому нет прощения.
В приступе ярости Авила ударил кулаком по зеркалу. Посыпались осколки, и он в мучительных рыданиях повалился на пол ванной комнаты.
Во время службы на флоте Авила отличался удивительным самообладанием, был примером дисциплинированности, выдержанности, верности чести и долгу. Но того человека больше не было. Неделю за неделей Авила проводил в тумане, глуша горе алкоголем и успокоительными. И вскоре дошел до состояния, когда без отупляющего действия таблеток не мог прожить и часа. Всякий контакт с людьми будил в нем злобу.
Через несколько месяцев флотское начальство без лишнего шума отправило его в отставку. Боевой корабль оказался в сухом доке. Флот, которому Авила отдал всю свою жизнь, выделил ему скудную пенсию, которая едва позволяла сводить концы с концами.
Мне пятьдесят восемь, думал он. У меня нет ничего.
Он целыми днями сидел в гостиной, смотрел телевизор, пил водку и ждал хоть какого-то луча света. La hora más oscura es justo antes del amanecer
[62], снова и снова повторял он себе. Но старое доброе морское правило не работало. Не всегда после самого темного часа наступает рассвет, вдруг понял он. Никакого рассвета не будет.
Дождливым утром в свой пятьдесят девятый день рождения, пришедшийся на четверг, глядя на пустую бутылку водки и на уведомление о выселении за неуплату, Авила собрался с духом, достал из шкафа табельный пистолет, зарядил его и приставил к виску.
– Perdóname
[63], – прошептал он, закрыв глаза. И нажал на спусковой крючок. Звук оказался каким-то очень тихим. Щелчок, а не выстрел. Ко всему прочему и пистолет отказался стрелять. Дали знать о себе годы, проведенные дешевым парадным пистолетом без чистки в пыльном шкафу. Даже на этот шаг, в сущности трусливый, Авила оказался не способен. В бешенстве он направил пистолет в стену. На этот раз прозвучал оглушительный выстрел. Авила почувствовал, как его икру словно обожгло, и пьяный туман в голове на мгновение сменился вспышкой невыносимой боли. Визжа, он упал на пол и схватился за ногу, из которой текла кровь.
Перепуганные соседи колотили в дверь, выли полицейские сирены, и вскоре Авила оказался в областной больнице Севильи Сан-Лазар, где ему пришлось давать объяснения, каким образом, пытаясь покончить с собой, он прострелил себе ногу.
На следующее утро в палате, где лежал униженный и оскорбленный адмирал, появился посетитель.
– Вы плохой стрелок, – сказал молодой человек. – Неудивительно, что вас отправили в отставку.
Прежде чем Авила успел ответить, посетитель раздвинул шторы, и палату залило солнечным светом. Авила зажмурился, а когда вновь открыл глаза, заметил, что парень накачанный, с хорошо развитой мускулатурой. На нем была футболка, а на футболке – лик Иисуса Христа.
– Меня зовут Марко, – сказал он с андалузским акцентом. – Я ваш инструктор по реабилитации. Я сам попросился к вам, потому что нас кое-что связывает.
– Служил? – спросил Авила, заметив его отрывистую манеру говорить.
– Нет. – Парень пристально посмотрел на Авилу. – Я тоже был там в воскресенье. В соборе. Во время террористической атаки.
Авила с недоверием посмотрел на него:
– Ты был там?
