– Боюсь, из этого ничего не выйдет, – возразил Вальдеспино. – Если уж действовать публично, то единственный приемлемый вариант – заронить сомнение: дискредитировать его самого, прежде чем он объявит об открытии.
– Дискредитировать Эдмонда Кирша? – воскликнул аль-Фадл. – Блестящего ученого, который ни разу ни в чем не ошибся? Мы же все были там. Мы видели его презентацию. Спорить с этим невозможно.
Вальдеспино усмехнулся:
– Так же невозможно, как с тем, что говорил Галилей, Джордано Бруно или Коперник. Веру подвергают испытаниям не в первый раз. Просто наука сегодня снова постучала в нашу дверь.
– Но речь идет о более глубоких вещах, чем открытия в физике или астрономии! – воскликнул аль-Фадл. – Кирш покушается на самую суть религии, подрывает фундаментальные основы веры! Вы можете сколь угодно ссылаться на историю, но, несмотря на все усилия Ватикана заткнуть рот Галилею и ему подобным, их учение завоевало умы. Завоюет умы и Кирш. И ничего с этим нельзя поделать.
После этих слов воцарилась мрачная тишина.
– Моя позиция в этом вопросе очень проста, – сказал Вальдеспино. – Лучше бы Киршу не делать этого открытия. Боюсь, сегодня мы не готовы к нему. И потому я убежден: об открытии никто не должен узнать. – Он выдержал паузу. – Я верю, что все в нашем мире происходит в согласии с Божественным промыслом. Возможно, вняв нашим молитвам, Господь убедит мистера Кирша не делать свое открытие общественным достоянием.
Аль-Фадл громко хмыкнул:
– Не думаю, что мистер Кирш из тех, кто прислушивается к гласу Божьему.
– Возможно, и так, – сказал Вальдеспино. – Но чудеса случаются.
– При всем моем уважении, – с жаром заговорил аль-Фадл, – если вы рассчитываете только на то, что Господь испепелит Кирша до того, как он объявит…
– Господа! – подал голос Кёвеш, пытаясь разрядить накалившуюся обстановку. – Давайте не будем спешить. Мы же не обязаны решать все сию минуту. Мистер Кирш сказал, что собирается объявить о своем открытии через месяц. Давайте все спокойно обдумаем и вернемся к разговору через несколько дней. Возможно, размышления направят нас на путь истинный.
– Мудрый совет, – согласился Вальдеспино.
– Только не нужно затягивать, – забеспокоился аль-Фадл. – Созвонимся через два дня.
– Хорошо, – сказал Вальдеспино. – И примем окончательное решение.
С тех пор прошло два дня, настало время нового разговора.
Рабби Кёвеш сидел в своем házikó и с каждым секундой волновался все больше. Звонок опаздывал на десять минут.
Наконец телефон зазвонил, и рабби поспешно взял трубку со стола.
– Добрый вечер, рабби. – Епископ Вальдеспино был явно расстроен. – Простите за задержку. Боюсь, аллама аль-Фадл не присоединится к нашему разговору.
– Что-то случилось? – забеспокоился рабби. – С ним все в порядке?
– Не знаю. Целый день пытался дозвониться до него, но аллама, похоже… пропал. Никто не знает, где он.
По спине рабби пробежал холодок.
– Неприятная новость.
– Да, но, надеюсь, причин для тревоги нет. К несчастью, у меня есть еще одна… новость, – мрачно проговорил епископ и замолчал. – Я только что узнал: Эдмонд Кирш намерен объявить о своем открытии… сегодня.
– Сегодня?! – воскликнул Кёвеш. – Но он же говорил, через месяц!
– Да, – подтвердил епископ. – Но он солгал.
Глава 6
– Перед вами, профессор, самая большая картина в нашем музее, – вежливо объяснял Уинстон. – Хотя множество посетителей не сразу замечают ее.
Лэнгдон честно смотрел вперед, но видел только водную гладь за стеклянной стеной атриума.
– Жаль, но я принадлежу к большинству. И тоже не вижу картины.
– Дело в том, что она необычно расположена, – засмеялся Уинстон. – Холст не на стене, а на полу.
Мог бы и сам догадаться, сказал себе Лэнгдон. Он прошел чуть вперед и увидел под ногами растянутый на полу огромный прямоугольник.
Он был закрашен одним цветом – насыщенным синим. Казалось, что стоящие по периметру зрители смотрят на небольшой прудик.
– Площадь этого произведения около пятисот шестидесяти квадратных метров, – сообщил Уинстон.
То есть почти в десять раз больше, чем моя первая квартира в Кембридже, подумал Лэнгдон.
– Автор картины – Ив Кляйн. Называется она «Бассейн».
Лэнгдон был вынужден признать: насыщенный и восхитительно глубокий синий цвет вызывает желание нырнуть прямо в холст.
– Этот цвет Кляйн разработал сам, – продолжал Уинстон. – И даже запатентовал его как «Международный синий Кляйна». Он утверждал, что этот цвет выражает особенности его видения мира: нематериальность и безграничность.
Лэнгдон почувствовал, что сейчас Уинстон читает с листа.
– Кляйн в основном известен своими работами с синим монохромом, но еще он прославился скандальным фотомонтажом «Прыжок в пустоту», который вызвал настоящую панику у зрителей в одна тысяча девятьсот шестидесятом году.
Лэнгдон видел «Прыжок в пустоту» в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Поразительное фото: хорошо одетый мужчина, выпрыгнув с верхнего этажа, летит, раскинув руки, и вот-вот рухнет на мостовую. На самом деле это результат филигранной работы ножницами, бритвой и клеем задолго до эры фотошопа.
– К тому же, – продолжал Уинстон. – Кляйн написал музыкальное произведение «Монотонная симфония». Оркестр двадцать минут подряд тянул единственный аккорд ре-мажор.
– И кто-то слушал?
– Тысячи людей. Но это лишь первая часть симфонии. Во второй части – «полная тишина». То есть оркестр двадцать минут неподвижно сидел на сцене.
– Шутите?
– Нет, вполне серьезно. Но должен сказать, представление было не таким скучным. Все это время три обнаженные девушки, намазанные синей краской, катались по огромным холстам, растянутым на сцене.
Лэнгдон посвятил большую часть жизни изучению искусства и в таких ситуациях всегда немного комплексовал. Он так и не смог уяснить, каким образом оценивать самые авангардные проявления современного искусства. Многое оставалось тайной.
– Простите, Уинстон, но не могу не сказать. Порой очень трудно определить, где «современное искусство», а где обыкновенный бред.
– Да, это не всегда просто, – невозмутимо согласился Уинстон. – В мире классического искусства произведение ценится за мастерство автора, то есть за его умение работать кистью или резцом. В современном искусстве на первый план выходит идея. А исполнение отступает на второй. Например, написать сорокаминутную симфонию из одного аккорда и двадцати минут тишины теперь может каждый. Но сама идея принадлежит Иву Кляйну.
