– Вперед будьте осторожнее.
Значит, Б. исполнил свое намерение. На его счастье, государь в этот раз был в добром расположении духа, а не то Б. рисковал бы попасть в солдаты или поплатиться как-нибудь еще хуже.
XI. В мастерской Ладюрнера
В Гатчинском институте одно время в числе других преподавателей французского языка был некто Ферри де Пиньи, очень умный и остроумный француз, бывший большим приятелем моего отца. Этот Ферри был приглашен по контракту, на каких-то особых, очень выгодных условиях, которые дали ему возможность купить очень хороший деревянный дом и выстроить другой, каменный.
Когда срок его контракта окончился, Ферри переехал в Петербург, так как из двух его сыновей старший, Эрнест, был в университете, а младший, Евгений, в академии художеств. Я в это время был уже в инженерном училище.
Уезжая из Гатчины, Ферри предложил моему отцу заведовать его домами, с тем, что в вознаграждение за этот труд я буду ходить по субботам на воскресенье в отпуск к Ферри, с сыновьями которого, в особенности с младшим, я был дружен. Эта сделка всех устраивала как нельзя лучше, и я, во все время моего пребывания в училище, постоянно проводил воскресные дни в семье Ферри, уезжая домой в Гатчину только на праздники Рождества и Пасхи, да после лагеря в августе.
У Ферри в Петербурге был большой приятель, старик Ладюрнер, придворный живописец Николая Павловича, живший в самом здании академии художеств.
Этот Ладюрнер был уже старик, довольно высокого роста, очень тучный, веселого характера, большой шутник и человек совершенно своеобразный в своих привычках. Он был холост и держал кухаркой и домоводкой чухонку Христину, такую же толстую, как сам, и которая обращалась с барином своим совсем по-домашнему, то есть не признавая никакой дисциплины и никакой власти над собой.
Но она в то же время не употребляла во зло добродушия Ладюрнера и заботилась о нем с чрезвычайным вниманием.
Нужно заметить, что чухонка Христина имела некоторое право держать себя не так, как держат себя обыкновенно кухарки. Дело в том, что она была большой мастерицей в кулинарном деле и приготовляла Ладюрнеру такие завтраки и обеды, каких не смастерят и лучшие повара.
Мне случилось раза два или три есть у Ладюрнера, и действительно я не припомню, чтобы ел где-нибудь вкуснее, чем у него. Но еще и не в этом была сила Христины, а в том, что ее произведения удостоил пробовать сам государь, чем она всегда очень гордилась.
Действительно, государь, совершая свои прогулки, заезжал или заходил иногда в мастерскую Ладюрнера посмотреть его новые работы. Случалось ему заставать Ландюрнера за завтраком и за обедом, и в таком случае государь не только пробовал подаваемые блюда, но вплотную завтракал, сидя за столом старого художника, которого очень любил. Я об этом слышал не раз от Ферри, а потом мне привелось и самому быть свидетелем подобного случая.
Произошло это вот по какому обстоятельству. Государь заказал Ладюрнеру написать церемонию присяги великого князя Константина Николаевича. Случилось, что в это время Ферри пригласил как-то Ладюрнера к себе обедать в воскресенье, когда и я там был. За обедом в разговорах коснулись вопроса о новой картине.
Говоря о ней, Ладюрнер обратился, между прочим, ко мне с просьбою в следующее воскресенье зайти к нему в мастерскую, чтобы списать с меня обмундировку инженерного училища, так как воспитанники военно-учебных заведений принимали участие в церемонии присяги.
Я охотно согласился и в следующее воскресенье отправился к нему утром, тотчас после кофе. Ладюрнер написал меня на картине, в строю инженерного училища и за этою работою провел время до своего завтрака.
Только что толстая Христина постлала скатерть на стол, как вдруг дверь мастерской отворилась и в ней показалась величественная фигура императора. Неожиданность его появления так подействовала на меня, что я не нашелся ничего лучшего сделать, как встать за полотно одной картины, стоявшей на полу. Государь не успел меня заметить и прямо подошел к Ладюрнеру.
– Bonjour, mon viex! – сказал он. – Comment sa va-t-il?
[369]
– Tres bien, sir
[370],– ответил Ладюрнер, поднявшись с табурета и кланяясь.
– Картина, как вижу, подвигается, – продолжал государь по-французски же. – Очень хорошо. Теперь ты инженерное училище пишешь?
– Точно так, государь.
У меня в эту минуту захватило дух: я боялся, что Ладюрнер, заметив мое исчезновение, начнет искать меня. Потом он мне сказал, что действительно глазами искал меня, но, не увидя, догадался, что я спрятался, и не хотел меня конфузить перед государем, понимая тот страх, который Николай Павлович всем внушал.
Государь сел на стул и, к моему ужасу, видимо, не торопился уходить. Я боялся, чтобы не чихнуть и не кашлянуть, и стоял за картиною так неподвижно, как, вероятно, никогда не стоял ни один часовой. Толстая Христина, не стесняясь государя, явилась с посудою в руках, чтобы продолжать сервировку стола.
Ладюрнер сказал ей, чтоб она обождала, но государь велел не стесняться и продолжать. Думая, что я останусь завтракать, Христина принесла два прибора, а государь, не видя никого другого, принял второй прибор на свой счет.
– Вот кстати, – сказал он Ладюрнеру, – я позавтракаю с тобою;
– Кушайте, батюшка, – сказала ему Христина своим ломанным языком, или, вернее, тремя языками: русским, французским и чухонским. – Ошуртюи (aujourd’hui) де котлет, какой ви пришпошитайт.
– Очень рад, – сказал государь, засмеявшись. – Правду сказать, – обратился он к Ладюрнеру, – ни один повар не сделает таких котлет, как Христина.
Христина подала котлеты, и государь позавтракал с аппетитом, слушая анекдоты Ладюрнера, которые он умел мастерски рассказывать. Между прочим, в моей памяти остался следующий его рассказ.
– Иду я на днях по Невскому проспекту, день был очень жаркий. Дойдя до Аничкова дворца, я совсем обессилел от жары и присел в тень, на тумбе, немного передохнуть, а шляпу снял и держу ее в руках. Костюм на мне был коломянковый, немного помятый, и шляпа соломенная, не из новых. Только проходит какая-то сердобольная барыня и, принявши меня за нищего, бросила мне в шляпу копейку.
Ее пример соблазнил других прохожих, которые тоже начали мне кидать, кто две, кто три копейки. Чем больше набиралось у меня в шляпе денег, тем чаще стали мне кидать. А я сидел себе спокойно и только потряхивал шляпой, чтобы деньги гремели. Посидев таким образом с полчаса и отдохнув, я высыпал собранные деньги в карман и, надев шляпу, вернулся домой. Как вы думаете, государь, сколько я собрал?
