Иная штука такая, что и не придумаешь, на что она годится, а стоит себе и место занимает. А я, как прихожу, так на кухню либо в людскую, где у него денщики живут. Там он меня и принимает: денщиков вышлет вон и велит подать что есть в печи, сам присядет со мной и беседует. Хороший человек, дай Бог ему здоровья.
– Так вот ты какой родней обзавелся. С тобой не шути теперь.
Извозчик улыбнулся.
– А ведь я и сам не простак, что вы думаете? – сказал он, снова обернувшись ко мне.
– Ой ли? А чем же ты отличился?
– Да уж так, сударь, отличился, что и брату моему, даром что он полковник, почитай, не отличиться так… Знаете ли, что я самого царя возил?
– Ну, что ж тут мудреного? Вероятно, в ямщиках был?
– Вот то-то и есть, что в ямщиках никогда не был, а царя возил. Вы как это рассудите?
– Не знаю, брат, расскажи.
– А вот слушайте, как было дело. Приостановился я одново на самом углу Невского, у Адмиралтейской площади. Стою это и жду седока. Только слышу сзади себя шум. Оглянулся назад, и что ж бы вы думали? Ехал царь, Николай Павлович, в санках, об одну лошадь, серая такая, в яблоках.
Только зазевался, должно быть, евоный кучер, сцепился с кем-то, да на грех и сломи оглоблю. Как тут быть? Дальше ехать нельзя. Подбежали полицейские и народ помогать, значит, а чего тут помогать, когда оглобли нет! Гляжу я, царь-то вышел из санок, сказал что-то кучеру и прямо идет ко мне. Я, известно, шапку снял и гляжу на батюшку нашего. Никак мне невдомек, зачем он идет в мою сторону.
Только он подошел ко мне вплоть и говорит:
– Давай, старичина, вези во дворец!
Слышу я и ушам своим не верю! Так ошалел, что и понять не могу, что мне делать. К счастью, подбежал тут квартальный, отстегнул это полсть, помог государю сесть и крикнул мне: «Пошел!»
Держу я в одной руке шапку и вожжи, а другою стегаю своего меринка и в хвост и в гриву.
Государь уже сам приказал мне:
– Накройся, – говорит, – шапкою да возьми вожжи в обе руки.
Вижу, правду он говорит, одною рукою не управиться. Накрылся я и, как стали подъезжать ко дворцу, не знаю, куда направить, а спросить не смею: так весь дух во мне сперло… Только батюшка царь сам уже сказал мне подъезд. Остановился я, вновь снял шапку, а сам и глаза боюсь поднять. Подбежали тут квартальный да лакеи, отстегнули полсть, помогли царю выйти.
Встал он это из саней и говорит мне:
– Спасибо, старик. Обожди, говорит, немного.
Ни жив ни мертв, хотел было я стегнуть своего меринка да удрать без греха, только квартальный не пущает.
– Слышал, говорит, что государь велел тебе ждать!
Нечего делать, приткнулся я с санями к панели и жду. Что ж бы вы думали, сударь? Не прошло много времени, выходит из подъезда лакей и выносит мне двадцать пять рублей.
– Вот видишь ли, чего же ты боялся?
– Да как же, сударь, не бояться? Ведь не кто какой, а сам царь! Вы подумайте только! Лошаденка-то у меня плохонькая, сами видите; санки старые, полсть облезлая, грязная и вдруг – сам царь ко мне садится! Отродясь не думал дожить до такого счастья, и вот сподобил Господь!
– Куда же ты девал эти двадцать пять рублей? Пропил, небось, с радости?
– И-и! Что вы, сударь, как можно! Я, слава Богу, живу ничего себе, все у меня есть, два сына работают, зимой вот езжу здесь, живем, помаленьку; так эти царские-то деньги я в церкву нашу деревенскую отдал, чтобы, значит, образ святому Николаю Угоднику справили. Хороший образ сделали, в серебряной ризе, молимся теперь ему за батюшку царя. Так-то вот…
XVII. Памятник венгерской кампании
В одном из армейских саперных батальонов служил сапером некто Смирнов, человек в высшей степени своеобразный. Он был среднего роста, широкоплечий, слегка сутуловатый, носил длинные усы, опущенные книзу скобками, и смотрел зверем из-под густых, нависших над глазами бровей.
К числу многих странностей надо отнести то, что он никогда не употреблял местоимения «вы» и даже к высшему начальству обращался с такими словами: «Ты, ваше превосходительство, напрасно изволишь гневаться» или «Ты, ваше превосходительство, совсем не дело говоришь» и т. п.
Однажды какой-то из высших начальников, делавший смотр батальону, в котором служил Смирнов, призвал его зачем-то к себе на квартиру и, между прочим, сделал ему замечание о неуместном употреблении слова «ты».
Смирнов показал рукою на висевший в углу образ и невозмутимо ответил:
– Вот самый старший генерал над всеми нами, а и ему я говорю: «Помилуй мя, Господи!»
Когда по получении капитанского чина он был назначен командиром саперной роты, то прежде всего призвал к себе фельдфебеля и вступил с ним в такого рода беседу:
– Ну, шельма, как-то мы с тобой будем служить?
– Буду стараться, ваше ск-родие! – ответил фельдфебель.
– Стараться, брат, особенно нечего, дело простое: чтобы в солдатский котел класть все, что следует по положению. Понял?
– Слушаю, ваше ск-родие!
– Тебе и унтер-офицерам артель положит прибавку, а более чтобы ни-ни! Солдат должен быть сыт.
– Точно так, ваше ск-родие!
– Больше ничего. Ступай. Я сейчас приду в казарму.
Фельдфебель распорядился для встречи капитана выстроить роту фронтом. Поздоровавшись с командою, капитан обошел ряды, внимательно вглядываясь в каждого солдата, а потом, став перед ротой, спокойно, но уверенно объявил:
– У меня, ребята, розог не будет, и кулакам я тоже воли не даю. Служите по совести, как Бог велит. Но и потачки я не дам. Помните это.
Если принять во внимание, что это было сказано в те Николаевские времена, когда розги и кулаки служили общепринятым орудием солдатского образования, то можно себе представить, какое впечатление произвела на солдат такая речь их капитана. Одни, вероятно, даже не поняли его, а другие не поверили ему. Но капитан Смирнов крепко держал данное слово.
Провинится какой-нибудь солдат, он его назначит стоять на часах в своей квартире, в полной амуниции, а иногда, смотря по вине, и с ранцем, наполненным песком.
Солдат стоит у дверей, а капитан занимается каким-нибудь делом у стола и по временам беседует с часовым:
– Угораздило, братец, тебя на такую штуку: у товарища рубль украсть! Хорошее дело, нечего сказать! Какой же ты товарищ, а? Лучше бы у меня украл, а то у солдата! Сам знаешь, как солдату трудно достается копейка. Нехорошее, брать, дело, совсем нехорошее!
Виноватый, стоя у дверей, слушает и думает: «Что-то будет дальше? Вспорет меня капитан, как ни на есть – вспорет!»
